Парижские могикане. Том 2, стр. 97
— Зато я знаю, — заметил Сальватор.
— Вы?
— Да, потому что он получил ваше письмо при мне. Вы написали следующее: «Меня увозят силой… Я сама не знаю куда! На помощь, Жюстен! Спаси меня, мой брат! Или отомсти за меня, супруг мой! Мина».
Но каким образом вы передали ему эту записку? Мы так и не смогли это выяснить; мне кажется, Броканта что-то от нас скрыла.
— Я объясню вам это в двух словах, — пообещала Мина. — Едва я успела написать адрес, как услышала в коридоре шаги. Я спрятала письмо на груди и стала ждать. В дверях появилась камеристка и предложила мне свои услуги. Я отказалась, и она ушла.
Письмо написано, но как его передать? Я сделала приписку о хорошем вознаграждении и положилась на Провидение… Снова шум в коридоре: на сей раз появился граф.
«Вы готовы меня сопровождать?» — спросил он.
«Вы отлично знаете, что я не могу поступить иначе», — ответила я и встала.
«В таком случае, идемте», — холодно приказал он.
Я последовала за ним.
Мы спустились по той же узкой лестнице, и я снова очутилась во дворе. У лестницы стоял экипаж, непохожий ни формой, ни цветом на тот, что нас привез. Граф помог мне сесть, потом сел сам. Ворота снова распахнулись, и мы поехали.
Я совсем не знаю Парижа и не могу сказать, по каким улицам мы ехали. Впрочем, я думала только об одном, лишь одна мысль меня занимала: как передать письмо Жюстену. Я могла, сославшись на духоту, опустить стекло и выбросить письмо на мостовую; но в слякоти прохожие могли затоптать его и не заметить… Что делать?.. Я увидела вдали огни, будто кто-то размахивал факелами; люди, как мне показалось, были в масках. Я попросила опустить стекло; но граф, опасаясь видимо, что я позову на помощь, наотрез отказался.
«Я задыхаюсь!» — сказала я.
«Потерпите немного, — отвечал он, — скоро будет легче».
Мы проезжали через какой-то рынок; узкие улочки с разбитой мостовой сменяли одна другую; лошади спотыкались на каждом шагу. Я издали приметила колеблющийся огонек, будто прикрепленный на каменной тумбе. В свете этого огонька я разглядела человеческую фигуру. Мне пришла в голову мысль: должно быть, это какой-нибудь тряпичник; кто бы он ни был, он непременно услышит, если рядом с ним что-то упадет, и обязательно поднимет этот предмет. А когда он увидит, какое обещано вознаграждение, отнесет мое письмо по указанному адресу. Как же сделать так, чтобы он услышал, как падает письмо?.. Экипаж ехал быстро, огонек становился все ближе; я ясно разглядела женщину.
«Отлично! — подумала я. — Эта женщина обшаривает улицу за улицей: она найдет мое послание».
Я вынула письмо; когда я подносила руку к груди, я нащупала цепочку, на которой висели часики, подаренные мне Жюстеном… Любимые мои часики! Это была единственная память о нем! Нет, неправда; наоборот, всем, что у меня есть, я обязана Жюстену. Разве не он девять лет давал мне все, в чем я нуждалась? Бедные мои часики! Они столько раз говорили мне, что вот-вот должен прийти Жюстен! Они всегда были со мной, днем и ночью, а я собиралась с ними расстаться! Однако я приносила их в жертву в надежде снова увидеть Жюстена, не так ли?.. Я сняла их с шеи, поцеловала, заливаясь горькими слезами, и завернула часики в письмо, а сверху обвязала цепочкой. В эту минуту карета остановилась. Мы подъехали к тумбе, на которой стоял фонарь. Граф опустил переднее стекло и обратился к кучеру:
«Ты зачем остановился, негодяй?»
«Господин граф! — отозвался тот. — Эта женщина говорит, что здесь не проехать: заново мостят улицу».
«Поворачивай и поезжай другой улицей!»
«Я так и делаю, господин граф».
Видно, само Небо смилостивилось надо мною! Пока граф, наклонясь вперед, разговаривал с кучером, я протянула руку к окну и бросила сверток как можно дальше. Он ударился о стену, у которой стояла тумба, у меня похолодело сердце, когда я услышала, что стекло у часиков разбилось!.. Бедные часики! Я успела бросить их и отдернуть руку, прежде чем граф обернулся; он ничего не заметил. Карета стала разворачиваться, и я сумела увидеть, как тряпичница взяла свой фонарь, осветила мостовую и подобрала сверток. С этой минуты я успокоилась и решила вооружиться терпением. Спустя два часа мы въезжали в этот замок, в котором никто не жил вот уже семь или восемь лет, а граф снял его месяцем раньше, вознамерившись привезти меня сюда.
«Мадемуазель! — сказал он. — Будьте как дома. Вот ваша комната: сюда никто не войдет без вашего разрешения. Подумайте, какая судьба вас ожидала рядом с нищим учителем в его дыре на улице Сен-Жак, где вам пришлось бы каждый день бороться с нищетой. Сравните вашу жизнь с тем, что предлагает вам человек моего положения, имеющий двести тысяч ливров ренты и готовый положить к вашим ногам весь мир!.. Сейчас к вам придет камеристка».
Он вышел. Вслед за ним в самом деле явилась служанка. Она предложила мне поужинать: я попросила подать в мою комнату и сказала, что, если ночью проголодаюсь, то поем. У меня не было никакого желания прикасаться к еде, но у меня появилась одна надежда. И она меня не обманула. Вместе с десертом мне подали фруктовые ножи. Я выбрала один из них, с тонким и острым лезвием: в нем было мое спасение. Не зная, какие неожиданности в виде потайных дверей поджидают меня в этой комнате, я даже не стала запирать входную дверь и решила не ложиться вовсе, а подремать в большом кремле у камина… Я спрятала нож на груди, помолилась, вверив себя в руки Всевышнего, и стала ждать.
XXI. СТАТЬИ 354, 355, 356
— Ночь прошла спокойно, — продолжала Мина. — Я чувствовала себя совершенно разбитой после пережитых волнений и, несмотря на беспокойство, задремала. Правда, через каждые пять минут я вздрагивала и просыпалась… Настало утро, а вместе с ним у меня начался озноб, который неизбежно преследует того, кто провел ночь не в постели. Огонь готов был вот-вот погаснуть, я подбросила дров, и мне удалось согреться.
Мои окна выходили на восток, но в этот день солнце будто не собиралось всходить. Я подошла к окну и отодвинула занавески. Из окна открывался вид на лужайку, посреди которой в окружении камышей дремал пруд; за прудом простирался парк, казавшийся бескрайним. Все это: неподвижные воды пруда, пожухлая трава, голые, за исключением елей, деревья — было напоено глубокой грустью! В конечном счете, такая природа подходила мне больше всего: она соответствовала моему душевному состоянию.
Когда я отворила окно, слабый солнечный луч, единственный за весь этот мрачный день, пробился сквозь серые облака. Я отнеслась к нему как к посланцу Всевышнего и обратила к нему свою молитву, умоляя отнести ее к подножию Господнего трона, то есть туда, откуда луч вышел; я молила больше о спасении Жюстена, чем о своем собственном. Жюстен не только не знал, что со мной сталось: он понятия не имел, достаточно ли сильна моя любовь, чтобы устоять перед соблазнами и угрозами. Вот почему мне казалось, что ему тяжелее, чем мне; я была в себе уверена, знала, что не изменю себе, а значит, и Жюстену.
Когда моя молитва подходила к концу, я услышала, как дверь отворилась. Я обернулась… Это был граф. Я не стала затворять окно, ибо чувствовала себя менее одинокой при виде бескрайнего неба. Я вцепилась в оконную перекладину.
«Мадемуазель! — сказал мне граф. — Я услышал, как вы отворили окно, и, полагая, что вы встали, осмелился зайти к вам».
«Я не ложилась спать, сударь, как вы можете видеть», — отвечала я.
«И напрасно, мадемуазель. Вы здесь в безопасности, как у родной матери».
«Если бы я имела счастье знать свою мать, сударь, я, возможно, не попала бы сюда».
Он немного помолчал, потом продолжал:
«Вы любуетесь пейзажем? В это время года может показаться, что здесь уныло; но весной, как уверяют, это одно из красивейших мест в окрестностях Парижа».
«Как?! Весной? — переспросила я. — Уж не хотите ли вы сказать, что я пробуду здесь до весны?»
«Можете отправиться куда пожелаете: в Рим, Неаполь или в любое другое место, куда вы позволите любящему вас человеку сопровождать вас».