Парижские могикане. Том 2, стр. 125

Он пошел дальше, с большим трудом проталкиваясь вперед, и ему показалось, что в этой толпе очень много тех, у кого могли бы при себе оказаться кастеты.

Наконец он добрался до церковной паперти.

Чем ближе он был к церкви, тем больше ему помогала сутана, как она помогла ему пробраться сквозь толпу студентов.

Толпа перед ним расступилась, и он вошел внутрь.

Он сразу же увидел отца: тот стоял неподвижно как статуя, прислонившись к третьей колонне слева, и не сводил взгляда с входной двери. Было видно, что он кого-то ждет. Доминик узнал его, хотя они не виделись больше семи лет. Отец совсем не изменился: тот же блеск в глазах, та же решимость в выражении лица, та же мощь во всем облике, только в волосах засеребрилась седина, а кожа потемнела под индийским солнцем.

Доминик направился к отцу, готовый броситься в его объятия. Но не успел он преодолеть и половины разделявшего их с отцом расстояния, как г-н Сарранти прижал к губам палец и многозначительно на него посмотрел, призывая соблюдать тайну.

Аббат понял: нужно держаться так, будто они незнакомы. Он подошел к отцу и, вместо того чтобы обнять его, заговорить с ним или просто подать руку, опустился на колени рядом с колонной и обратился к Богу с благодарственной молитвой. Отец опустил руку. Доминик подхватил ее, пылко и почтительно прижался к ней губами и произнес всего два слова, которые могли относиться и к Богу, и к человеку, у ног которого он стоял:

— Отец мой!

XXXVI. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЦЕРКВИ УСПЕНИЯ 30 МАРТА В ГОД 1827 ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

Церковь Успения, постройка которой восходит к 1670 году — одна из самых заурядных в Париже. Здание неудачно по форме: оно представляет собой башню, крытую огромным куполом шестидесяти двух футов в диаметре, и чем-то похоже на Хлебный рынок; таким образом, говорит Легран в «Описании Парижа и его зданий», эта церковь слишком высока для своего диаметра и изнутри напоминает скорее глубокий колодец, чем храм с изящным и пропорциональным куполом.

До того как стать приходской, церковь Успения была женским монастырем. Сестры, населявшие его, называли себя одриетками. По первоначальному замыслу, они должны были обслуживать больницу для бедных женщин; мало-помалу больница стала монастырем и монахини, перестав заниматься полезным делом, образовали религиозную общину.

Поведение их было не очень строгим, и несколько раз монастырь пытались реформировать, но тщетно. Наконец кардинал де Ларошфуко сумел подчинить их общим монашеским правилам и перевел в свой особняк в предместье Сент-Оноре, который в 1603 году он продал иезуитам, а те по договору от 3 февраля 1623 года перепродали его монахиням. Через полгода после того, как они разместились в особняке и приспособили внутреннее убранство к своим нуждам, их община была упразднена и был создан новый монастырь в предместье Сент-Оноре, получивший имя Успения. Однако монахиням показалось, что часовня этого дома слишком мала: они купили особняк некоего сьёра Денуайе и в 1670 году начали строительство церкви, завершившееся шесть лет спустя.

В описываемый нами день этот тяжелый купол на фоне мрачного неба выглядел как всегда — тоскливо и буднично; только внушительная толпа придавала разворачивавшемуся зрелищу поэтичный и торжественный вид.

В то время как похоронная процессия была готова двинуться со двора по направлению к церкви, бывшие учащиеся Шалонской школы, основанной г-ном де Лианкуром, попросили позволения нести гроб своего благодетеля. Один из министров Карла X, герцог де Ларошфуко-Дудовиль, близкий родственник усопшего, несший одну из кистей траурного покрова, от имени членов семьи дал согласие.

Процессия двинулась вперед медленно, торжественно и прибыла в церковь, соблюдая строжайший порядок.

Толпа, затопившая обе стороны улицы, безмолвствовала. Люди почтительно расступались по мере того, как приближался гроб.

Возьмите гербовник того времени, и вы будете иметь представление о том, каких именитых лиц привлекли в этот день похороны благородного герцога в церковь Успения.

Присутствовали: графы Гаэтан и Александр де Ларошфуко, сыновья покойного, а также все семейство герцога; герцоги де Бриссак, де Леви, де Ришелье; графы Порталис и де Батар, барон Порталь; г-да де Барант, Ленэ, Паскье, Деказ, аббат де Монтескью, г-да де Лабурдонне, де Виллель, Ид де Невиль, де Ноай, Казимир Перье, Бенжамен Констан, Ройе-Коллар, Беранже.

Меж двух пилястр у круглой церковной стены стоял господин, который сыграл в 1789 году и еще сыграет в 1830 году выдающуюся роль в государственных делах, — прославленный Лафайет; он время от времени переговаривался с другим господином лет сорока двух — сорока четырех, выглядевшим, однако, едва ли на тридцать пять; знаменитый старик говорил уважительным тоном, каким разговаривал со всеми, однако умел придать ему особую интонацию, говоря с теми, кого глубоко чтил.

Имя этого господина несколько раз уже выходило из-под нашего пера, однако мы еще не имели чести представить его нашим читателям и сделаем это теперь. Это был г-н Антенор де Маранд, супруг Лидии, одной из бывших воспитанниц пансиона Сен-Дени, которых мы видели у постели Кармелиты, а потом в церкви Сен-Жермен-де-Пре.

Господину де Маранду, как мы уже сказали, было в то время около сорока четырех лет; это был красивый элегантный банкир, белокурый, светлобородый, голубоглазый; у него были прекрасные зубы, а на щеках играл здоровый румянец. Его главной, характерной чертой была изысканность, но не наследственная, а приобретаемая в результате усердных занятий, образования, светского образа жизни — короче говоря, та изысканность, что является, очевидно, привилегией английских джентльменов. В его характере чувствовалась непреклонность, которой он был обязан полученному в детстве воспитанию. Его отец, старый полковник времен Империи, погибший в битве при Ватерлоо, прочил ему военную карьеру; он поступил в Политехническую школу и закончил ее в 1816 году. Видя, что наступают мирные времена, он переменил род занятий и увлекся банковским делом. После Полибия, Монтекукколи и Жомини он стал изучать работы Тюрго и Неккера; будучи очень одаренным человеком, способным постичь любую науку, он стал знаменитым банкиром, как мог бы стать прославленным офицером.

Итак, мы уже сказали, что его манера держаться сохранила в себе нечто от черного шелкового воротника и застегнутого на все пуговицы мундира, в который он был затянут десять-двенадцать лет. Женщина нашла бы его красивым, ведь для нее красота наполовину состоит из элегантности и изысканности; а вот мужчине он непременно показался бы чопорным, надутым, неестественным — словом, фатом.

Своей репутацией человека «приличного» в английском духе он был обязан двум дуэлям, которые он провел с редким мужеством и хладнокровием.

Одна дуэль, пришедшаяся на первый день месяца, состоялась безотлагательно; он дрался на шпагах и тяжело ранил противника.

Вторая дуэль должна была состояться 22 — го числа на пистолетах; но он попросил десятидневной отсрочки: ему необходимо было «уладить свое тридцатое число», как говорят на языке банковских работников. Подведя итоги месяца, г-н де Моранд написал завещание, потом приказал напомнить своему противнику, что, поскольку отсрочка истекает на следующий день, он предоставляет себя в его распоряжение и просит назначить время и место дуэли. Встав на расстоянии тридцати шагов, противники выстрелили одновременно: г-н де Маранд был ранен в бедро, его противник — убит наповал, при этом у г-на де Моранда не сдвинулась ни одна складка его белого галстука.

Никогда он не рассказывал об этих двух дуэлях и, казалось, не любил, когда ему о них напоминали.

Если бы не эти два поединка, в которых г-н де Маранд продемонстрировал искусное владение шпагой и пистолетом, никто, очевидно, так и не узнал бы, даже в кругу ближайших друзей, держал ли он когда-нибудь в руке оружие. Правда, ходили слухи, что в его особняке есть фехтовальный зал и тир; но в тир имел право входить только лакей, а в фехтовальном зале бывал лишь старый итальянец Кастелли, тренировавший лучших парижских учителей фехтования.