Парижские могикане. Том 1, стр. 88

Прощайте же! Я чувствую, как на глаза невольно навертываются слезы, а если они упадут на бумагу, буквы расползутся и вы не прочтете обращенные к вам слова любви.

Прощайте, сестры!

Кармелита».

Закончив это письмо, она написала еще три, в которых назначала встречу подругам на следующее утро в семь часов. Потом она позвала садовницу:

— Сегодня еще будут забирать почту? — спросила Кармелита.

— Да, мадемуазель, — отвечала Нанетта. — Если вы поторопитесь, ваши письма будут отправлены нынче в четыре часа.

— А в котором часу их доставят в Париж?

— В девять вечера, мадемуазель.

— Это то, что нужно!.. Возьмите вот эти три письма и отнесите на почту.

— Слушаюсь, мадемуазель… Не будет ли других приказаний?

— Нет. А почему ты спрашиваешь?..

— Сегодня последний день масленицы.

— Праздник… — с улыбкой молвила Кармелита.

— Да, мадемуазель. Я договорилась с товарками; мы впятером-вшестером хотим отправиться в Париж, а там повеселимся на большом маскараде — его устраивают ванврские прачки… Если, конечно, я не нужна мадемуазель…

— Нет, можете отправляться в Париж.

— Спасибо, мадемуазель.

— Когда вы вернетесь?

— В одиннадцать, а то и позже: может, будут танцы. Кармелита снова улыбнулась.

— Повеселитесь от души, — сказала она, — возвращайтесь когда вам заблагорассудится: вы нам не понадобитесь.

Кармелите не только не нужна была в этот вечер садовница, но отсутствие последней входило в ее планы.

Они с Коломбаном останутся в доме одни; эта мысль вызывала у Кармелиты улыбку.

Садовница ушла. В четыре часа молодые люди, зная, что никто им не помешает, занялись приготовлениями к смерти.

С этого времени они забыли обо всем на свете; они прошлись среди мрачных голых деревьев по садовым аллеям; теперь это были не Коломбан и Кармелита, а словно их тени.

Опавшие листья и сучья, на которые они наступали; деревья, тянувшие к ним голые ветви; хмурое небо, на которое тщетно пыталось пробиться солнце; сельский колокол, меланхолически отбивавший часы; далекий монотонный звук рожка с карнавала, время от времени нарушавший вечернее безмолвие, — словом, все: звуки и тишина, одиночество и воспоминания о покидаемом мире — готовило их к долгому сну, все звало к смерти.

Они поднялись в дом и, не заходя в спальню Камилла, запертую со дня его отъезда, обошли все комнаты и попрощались с гостеприимным жилищем.

Когда они вошли в комнату Кармелиты, девушка распахнула окно и взяла Коломбана за руку.

— Я стояла на этом самом месте, — сказала она ему, — в тот день, когда уехал Камилл. Только тогда я поняла, как ненавижу его и люблю вас. В тот день, Коломбан, я порвала с жизнью и заключила договор со смертью… Но в ту самую минуту — простите мне этот грех, Коломбан! — я испытала эгоистичное желание: умереть вместе с вами!

Коломбан прижал девушку к груди.

— Благодарю! — только и промолвил он.

Они взяли розовый куст, который должен был проводить их в последний путь.

Однако на пороге Кармелита остановилась.

— Вот здесь, — сказала она молодому человеку, — я впервые узнала о вашей любви… Как только я смогла найти в себе силы и не броситься в ваши объятия в те полчаса, что вы оставались здесь?

Потом она указала ему на окно в коридоре.

— Отсюда я следила за вашей лампой, — призналась она, — и оставалась здесь до тех пор, пока горел свет в вашем окне.

Они спустились по лестнице. Кармелита улыбалась; молодой человек тяжело вздыхал.

— Сколько раз, — сказала Кармелита, — я выходила в темноту, не слыша собственных шагов, зато слышала, как громко стучит мое сердце! Смотрите! Вот по этой аллее я, словно тень, обыкновенно проходила к павильону и — если это было летом, вы спали с затворенными ставнями, но распахнутыми окнами — прикладывала ухо к ставню, надеясь услышать ваше дыхание. Почти всегда вы спали неспокойно, наверное, видели дурные сны, а я протягивала руки и, задыхаясь, готова была сказать вам: «Отвори, Коломбан! Я — ангел из розовых сновидений!» Скажите, милый друг мой, что тогда вас тревожило, кто являлся вам во сне?

И она подставила ему лоб для братского поцелуя. Потом оба вошли в павильон: Кармелита — первая, за ней — Коломбан.

Коломбан запер дверь на ключ и на задвижку.

LVII. TO DIE, TO SLEEP 25

Коломбан положил ключ на камин.

Спальня молодого человека превратилась в настоящую часовню.

Все цветы, какие только распустились в небольшой оранжерее, блестевшей стеклами в углу сада, когда солнечные лучи случайно пробивались сквозь облака, Кармелита перенесла в эту комнату.

Девушка задернула на окнах белые муслиновые занавески; камин она покрыла, словно алтарь, вышитой скатертью и расставила повсюду вазы с цветами.

Оставшиеся цветы она рассыпала по полу.

Комната стала похожа на усыпальницу.

Молодые люди сели на диван и проговорили целый час.

Наступил вечер. Они зажгли лампу.

Словно опасаясь, как бы не сорвался ее план, Кармелита то и дело порывалась встать и сходить за жаровней с углем в туалетную комнату рядом со спальней.

Коломбан останавливал ее: он никак не мог в последний раз на нее наглядеться и не хотел отпускать ни на минуту.

Было около девяти часов вечера. Кармелите захотелось сесть за фортепьяно и спеть что-нибудь. В стародавние времена существовала легенда, что лебеди перед смертью поют прощальную песнь.

Никогда еще никому не удавалось крик боли и гимн радости соединить в одной песне. Никогда еще пение Кармелиты, поражавшей слушателей богатейшим диапазоном, не завораживало до такой степени! Казалось, Господь наделил ее возможностью выразить всю боль и в то же время все блаженство, ведь она прощалась с этим миром, из которого уходила навсегда, и вступала в мир иной. Она напоминала изгнанного ангела, долго скитавшегося по земле; но вот всемилостивый Господь над ним сжалился и снова призвал его на небеса — в первый, единственный, истинный его дом.

Наконец голосу будто надоело блуждать по бескрайним просторам, где царит реальность, где теряется мечта, — он затих, будто мелодичный вздох, но еще долго звучал в сердце молодого человека.

Коломбан подошел к Кармелите; окончив предсмертную песнь, девушка уронила голову ему на плечо, и Коломбан взял Кармелиту за руки.

Фортепьяно снова было безмолвно, словно мертвец, чья душа уже отлетела.

В полумраке наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь дыханием двоих.

Вдруг зазвонили часы.

Каждый из них отсчитывал про себя удары.

— Одиннадцать! — в один голос промолвили молодые люди.

Кармелита прибавила:

— Пора, мой друг!

Коломбан поднялся, зажег две свечи, одну оставил Кармелите, а с другой пошел в туалетную комнату, где был приготовлен уголь.

— Ты куда? — спросила Кармелита.

— Я хочу, чтобы ты умерла, — отозвался Коломбан, — но не хочу, чтобы ты страдала.

Кармелита поняла, что речь шла о каких-то подготовительных мерах, и не стала мешать Коломбану.

Но когда он уже был готов затворить за собой дверь, она его остановила:

— Нет, друг мой! Вы можете удалиться, но так, чтобы я не теряла вас из виду!

Коломбан оставил дверь открытой.

Он намеревался заранее растопить жаровню в соседней комнате, так чтобы удушливый и самый неприятный дым ушел, а угарный газ совсем незаметно поразил мозг, после чего наступит безболезненная смерть.

Итак, Кармелита тщательно заделала все щели, а Коломбан, наоборот, распахнул все окна и двери, чтобы рассеялся дым.

Кармелита наблюдала за ним с невыразимой улыбкой.

Ее руки сами собой вновь коснулись фортепьяно, как молодые птенцы возвращаются в родное гнездо.

Пальцы ее неуверенно, но гармонично прошлись по клавишам; инструмент, только что испустивший прощальный вздох, снова ожил и словно боролся со смертью; как умирающий в предсмертном бреду роняет бессвязные слова, так Кармелита извлекала из фортепьяно отрывочные, не сливающиеся в мелодию звуки.