Парижские могикане. Том 1, стр. 35
Однажды мать Жюстена ее спросила:
— Что с тобой будет, когда я умру, дитя мое?
— Последую за вами, — с улыбкой отозвалась Мина. — Должен же кто-нибудь служить вам на небе, как на земле?
— На небесах, — заметила мать, — я буду в окружении всех ангелов рая.
— Верно, — согласилась Мина, — но ведь никто из них не жил с вами пять лет, как я.
Для нее так же невозможно было расстаться с несчастной слепой, как покинуть этот дом. Вот почему она с глубокой печалью встретила известие о неожиданном отъезде. Сначала о причинах этого шага ей рассказали не очень вразумительно. Она была так наивна, что не могла понять, как можно злословить о ее прогулках. Она была столь чиста, что не подозревала, какие выводы можно сделать из ее совместного проживания с молодым человеком.
Она простодушно готова была ночевать в его комнате, не думая о том, что кто-то может найти в этом повод к кривотолкам.
Напрасно ей пытались объяснить, что таков обычай, непреложный, как закон: шестнадцатилетняя девушка не должна жить под одной крышей с молодым человеком. Одно и то же говорили ей мать, сестра, даже старый учитель, но она не хотела их понимать и так и не приняла этот нелепый принцип: кто-то мог поставить в вину Жюстену, что он живет в одном доме с ней, но смотреть сквозь пальцы на то, что он живет вместе с Селестой.
Итак, она с щемящим сердцем и со слезами на глазах собиралась покинуть унылое жилище, ставшее для нее настоящим раем.
XXIV. ПАНСИОН
В первый четверг июля 1826 года Жюстен в сопровождении старого учителя отвез Мину в Версаль.
В пути девушка не разжимала губ; она была бледна, мрачна и почти не поднимала глаз.
Видя, как она печальна, Жюстен почувствовал, как силы ему изменяют, и решил было не обращать внимания на пересуды и отвезти ее назад.
Он поделился своими мыслями с г-ном Мюллером.
То ли старый учитель понял, что Жюстеном движет, помимо его воли, эгоистический интерес, то ли, имея более свободную и сильную волю, он решил довести дело до конца, но г-н Мюллер выдержал натиск молодого человека и упрекнул его за его опасную слабость.
Они прибыли в пансион.
Невинно осужденный не выглядит так подавленно на эшафоте при виде орудия казни, как выглядела бедняжка Мина, когда увидела высокие каменные стены, окружавшие пансион, и железные решетчатые ворота.
Но стены поросли плющом и ломоносом, а острия решетки были позолочены.
Госпожа де Сталь, сидя на берегу Женевского озера, оплакивала ручеек на улице Сент-Оноре.
Несчастная Мина даже во дворце оплакивала бы дом в предместье Сен-Жак.
Она смотрела на своих спутников сквозь слезы.
Бог мой! Сколько горя во взгляде! Наверное, сердца у них были из камня, как стены пансиона, если они не растаяли под взглядом ее прекрасных умоляющих глаз.
Долго, проникновенно смотрела Мина на них обоих, переводя взгляд с одного на другого, и не знала, к кому в эту роковую минуту обратиться: к тому, кого почитала отцом, или к тому, кого она называла братом.
Жюстен готов был сдаться; он отвел глаза, потому что ее взгляд пронзал ему сердце.
Мюллер взял его за руку, с силой сжал ее, что надо было понять так: «Мужайся, мой мальчик! Я тоже готов вот-вот разрыдаться и задыхаюсь! Но ты видишь: я сдерживаюсь. Мужайся! Если мы проявим слабость, мы пропали! Давай будем сильными, а когда вернемся домой, поплачем вместе!»
Вот что означало рукопожатие старого учителя.
Мину проводили к хозяйке пансиона, та поцеловала ее скорее как дочь, нежели как воспитанницу.
Увы, этот поцелуй не успокоил Мину, а опечалил.
Так вот он каков, этот мир! Чужая женщина имеет право поцеловать вас, словно она вам мать! Мина вспомнила о своем первом пробуждении в комнате сестрицы Селесты: обои в кабинете хозяйки пансиона были очень похожи на те, что так угнетали когда-то бедную девочку.
Первые часы одиночества пришли ей на память, и она почувствовала себя как никогда сиротливой и всеми брошенной.
Жюстен поцеловал ее в лоб, старый учитель расцеловал в обе щечки, и пять минут спустя бедная Мина услышала, как захлопнулись ворота пансиона; сердце ее сжалось, как у преступника, за которым со скрежетом задвигают запоры темницы.
Хозяйка пансиона усадила ее рядом с собой, взяла ее руки в свои и попыталась утешить, догадываясь, что творится у девушки на душе.
Но простые слова утешения не смягчили, а раздражили ее: Мина попросила ее проводить в предназначенную для нее комнату (два друга предложили хозяйке пансиона поместить Мину отдельно от других пансионерок, избавив тем самым от неудобств, связанных с общей спальней).
Желание девушки было исполнено — ее отвели на место. Это был настоящий будуар воспитанницы, слишком кокетливый для монашки, недостаточно изящный для светской девицы; набивные обои в голубой цветочек напоминали ей те, что она выбрала для комнаты Жюстена; часы на камине меж двух алебастровых ваз с искусственными цветами представляли Поля, переводящего через поток Виргинию; гравюра, изображавшая муки святой Юлии, покровительницы хозяйки пансиона, украшала стену или, точнее, как нам кажется, из-за черной рамки просто выделялась на ней темным пятном. Полдюжины легких бамбуковых плетеных стульев разных цветов, кушетка с балдахином и занавесками из голубого ситца, фортепьяно между окном и камином, один-два простеньких столика дополняли меблировку комнаты, которой могла бы при необходимости довольствоваться не только Мина, но и девушка, привыкшая к роскоши и удобствам.
Девочка и сама была поражена безмятежностью, словно исходившей от стен комнаты. Если уж суждено одиночество, то лучше, чтобы оно было окрашено цветением и благоуханием.
Да, именно цветением и благоуханием: из приоткрытого окна открывался прекрасный вид на огромные сады со множеством деревьев и цветов.
Вдруг снизу до Мины донеслись громкие радостные крики.
Она подошла к окну.
Наступило время рекреации, и около тридцати девочек выбежали во двор, чтобы как можно веселее провести этот час — долгожданный солнечный луч во мраке нескончаемых уроков.
Двор был посыпан песком и обсажен липами и кленами.
Сквозь листву деревьев, как через колышущееся покрывало, Мина наблюдала за тем, как бегает, играет, прыгает, резвится на все лады шумная стайка.
Старшие девочки гуляли парами в отдаленных уголках. О чем говорили эти четырнадцатилетние сердца и уста?
О, как бы она тоже хотела иметь подругу! Ей можно было бы поведать сердечную тайну, которую не захотел выслушать братец Жюстен.
Однако громкий смех, радостные крики младших девочек подействовали на нее совсем не так, как соболезнующие взгляды старинной подруги г-на Мюллера. Воспоминания первых лет жизни вдруг проснулись в ее душе. Она снова увидела домик в Ла-Буе, мамашу Буавен, бело-черную корову, поившую таким вкусным молоком, какого она нигде больше не пила; доброго кюре, которому исполнилось шестьдесят четыре года, когда она с ним рассталась, а теперь уж ему, должно быть, все семьдесят. Стоя у окна, она подумала, что многие из этих богатых девочек, гулявших и шептавшихся по углам, были бы очень рады занять такую же, как у нее, отдельную комнату в этом аристократическом пансионе. Наконец, она подумала о славных людях, которые подобрали ее на дороге, нищую, одинокую, осиротевшую, и привели в этот дом, подняли на такую высоту! Она вспомнила о святой женщине — матушке Корби, о доброй сестрице Селесте, о славном старике-учителе и, конечно, о Жюстене! Она видела, что он плачет, чувствовала, как дрожит его рука; целуя ее в лоб, он так нежно шепнул ей: «Смелее, дорогая Мина! Полгода пролетят очень скоро!»
Тогда… Тогда она решила, что ее сожаления — всего лишь эгоизм, что ее печаль — всего лишь неблагодарность. Она огляделась, увидела чернила, перо и бумагу, взяла все это в руки и села за стол. Она написала домой в предместье Сен-Жак трогательное письмо; она благодарила и благословляла своих благодетелей.