Олимпия Клевская, стр. 146

— Это довольно затруднительно, сударь, коль скоро я не ведаю, ни о ком, ни о чем вы намерены рассказать.

— Я намерен рассказать о молодой особе.

— Вот как?

— О девушке, носящей имя знаменитой женщины.

— Семирамида?

— Нет, в другом роде.

— Лукреция?

— И того меньше. Проклятье, да помогите же мне! Нечто противоположное Лукреции.

— Лаиса?

— Нет, нет, она француженка… Нинон… Вовсе нет. А! Марион! Вспомнил: Марион.

— А, в самом деле, Марион: вы ведь подумали о Делорм, не так ли, господин начальник?

— Да, господин аббат, именно так.

— Вы начитаны.

— Ну да, немного.

— Так вот, эта Марион — к слову будет сказано, по-видимому, девица прелестная, — не была такой мерзавкой, как ее любовник, и хотя он ее держал при себе, чтобы она помогала ему в мошеннических делишках, иногда она его предавала. И вот однажды, когда маркиз обобрал до нитки одного очень красивого парня, который сел с ним за карточный стол и остался без гроша, мадемуазель Марион пожалела одураченного игрока и предупредила его, что он угодил в сети к жуликам. Так и вышло, что он надавал маркизу тумаков и хотел отобрать у него свои денежки. Но было поздно: третий вор, как говорит старина Лафонтен, с тем и исчез. Я говорю «старина Лафонтен», поскольку его обычно так называют. Я уверен, что вы не любите Лафонтена.

— Ах, сударь! — покраснев, воскликнул Шанмеле. — Он писал вещи донельзя фривольные! Однако вернемся к маркизу делла Торра, господин начальник.

— Да, вернемся к маркизу. Так вот, после этого доброго поступка Марион рассталась с маркизом и последовала за красавцем-юношей.

— Тем лучше! Если он был честным человеком, возможно, она обрела свое спасение на этом новом пути.

— Ах, как бы не так, спасение! Вы сейчас увидите. Похоже, у смазливого паренька были какие-то свои тайные дела, не допускавшие присутствия третьих лиц, потому что дня через три-четыре он покинул Марион, разделив с ней те шесть или семь луидоров, которые благодаря ей же смог вернуть. Оставшись одна, не зная, что делать дальше, Марион отправилась в путь наудачу и была настигнута господином делла Торра, который ее выследил; произошла ссора, объяснение, обмен оскорблениями. Вместо того чтобы от всего отпираться, она призналась во всем, даже гордясь содеянным, да так, что делла Торра в минуту гнева убил эту бедную девушку точным ударом шпаги в самое сердце.

— О, гнусный негодяй! — вскричал Шанмеле. — Так вот какова эта знать, о почитании которой в своем королевстве так печется его величество Людовик Пятнадцатый? И как же стало известно об этом преступлении?

— Да очень просто. Марион прожила еще достаточно, чтобы успеть все рассказать. Маркиза схватили вместе с его спутником, который присутствовал при убийстве; спутник был обыкновенным жуликом, его колесовали в Лионе. А делла Торра был признан помешанным и водворен сюда, где его заперли на два поворота ключа.

Шанмеле оглянулся на делла Торра, который, заметив, что на него обращают внимание, заскрежетал зубами и скорчил яростную гримасу.

— Посмотрите, — сказал начальник, — полюбуйтесь на этого страдальца: что за злобная рожа! По зрелом размышлении я его вместо седьмого номера велю отправить вниз, в палату номер девять для буйных.

А теперь, когда я вам сказал все, что вы желали услышать, простимся, господин аббат; вот вы и осведомлены не меньше меня хотя бы в том, что касается этого негодяя. Прощайте же, господин аббат. Вы окажете мне честь поужинать со мной?

И начальник поспешил ретироваться, даже не дожидаясь ответа священника.

LXXV. СУМАСШЕДШИЙ ОТ ЛЮБВИ

Оставшись один, Шанмеле в последний раз вгляделся в маркиза делла Торра, который, скорчившись в углу своей камеры, бросал оттуда хищные, полные коварства взгляды. Аббат подумал, какой ужасной пыткой должно быть существование этого человека, который всегда один, с ним обращаются как с умалишенным, он живет с памятью о своем злодеянии, не подвергаясь упрекам, но и не находя утешения.

Шанмеле убедил себя, что ему следует подойти к этому отверженному и заговорить с ним о Боге, напомнить этому отчаявшемуся о надежде.

И вот, желая приступить к своим обязанностям пастыря, он приблизился к решетке.

Стражник, прислонившись спиной к стене камеры напротив, с любопытством наблюдал за ним и явно был готов в случае необходимости броситься к нему на помощь.

— Друг мой, — обратился Шанмеле к убийце бедняжки Марион, — я здешний священник. Достаточно ли вы раскаиваетесь, чтобы со вниманием выслушать слова, с которыми я пришел к вам?

Но делла Торра, вместо того чтобы ответить, повернулся лицом к стене и погрузился в немую неподвижность.

Шанмеле попытался пробудить к жизни эту душу, погребенную в своем отчаянии, но ничего не смог добиться.

Он подозвал стражника и сказал ему:

— Думаю, сегодня с ним ничего не поделаешь.

— Ах, господин аббат! — проворчал стражник. — Ни сегодня, ни завтра.

— А каков его сосед, помешанный из камеры номер семь? — спросил Шанмеле.

— Ну, тот — совсем другое дело, господин аббат; он от любви сошел с ума, уж очень горяч, этот придурок: день-деньской, да и ночью тоже вопит, не унимается, все проклинает тех, кто его предал.

— В самом деле? Бедный юноша.

— Он, похоже, влюблен в какую-то Юлию; когда караул его задержал в вестибюле Французской комедии, а он туда хотел вломиться силой, то в бешенстве повторял это имя; по крайней мере так говорили полицейские стражники.

— Он злой?

— Да кто ж это знает, сударь.

— Как? Никто этого не знает?

— Нет, он же вреда никому не делает, кроме себя. Только кричит без конца.

— И что же он кричит?

— А, Бог ты мой, да все то же, так все кричат, у кого самый худший вид сумасшествия.

— Ты о ком?

— О тех, которые воображают, будто они не помешанные, потому что в голове у них иной раз проясняется.

— Хорошо! — сказал Шанмеле. — Я с ним поговорю, постараюсь убедить его держаться спокойно, а не то начальник исполнит свое намерение и отправит его в подвал.

— Действуйте, господин аббат, — отвечал стражник. — Сдается мне, что этот для вас не слишком опасен.

И в самом деле, приблизившись к решетке, Шанмеле увидел молодого человека, у которого верхнюю половину лица закрывали длинные волосы, а нижнюю — светлая борода; он сидел в углу своей клетушки, найдя самое солнечное место, и, казалось, радовался этому лучу, наслаждаясь своими мыслями и своим уединением.

Сумасшедший улыбался, потупив взгляд и вертя в пальцах соломинку, которую он время от времени покусывал своими прекрасными белоснежными зубами.

С минуту Шанмеле разглядывал это лицо, которое ему показалось столь же благородным, сколь трогательным, и, взволнованный, выразил свое впечатление тремя словами:

— Ах! Бедный юноша!

Глаза умалишенного тотчас же широко раскрылись. Он сосредоточил их взгляд на священнике, который со своей стороны, по-христиански смягчившись сердцем, не спускал глаз с очень бледного лица узника.

— Ах! Боже мой! — возопил сумасшедший, одним прыжком преодолевая расстояние, отделявшее табурет, на котором он сидел, от решетки своей клетки.

Стражник проворно отпрянул в сторону, увлекая за собой аббата.

— Да что такое? — воскликнул тот, позволяя оттащить себя подальше, но продолжая смотреть на безумца.

— Он! Аббат! — воскликнул узник, повисая на прутьях решетки.

— Что ж такого? Ну да, я аббат.

— Господин де Шанмеле, это вы?

— Как, он меня знает?

— Господин де Шанмеле! Господин де Шанмеле! — кричал помешанный.

— Что с вами, друг мой?

— Само Небо вас посылает!

— Хочу надеяться, что так.

— Так вы меня не узнаете?

— Увы, нет!

Сумасшедший откинул с лица пряди волос.

— Я Баньер! — сказал он.

— Неужели? Юный послушник ордена иезуитов?

— Да.

— Баньер, который сыграл Ирода?

— Да.