Олимпия Клевская, стр. 133

Олимпия приблизилась к Пекиньи; он ожидал, улыбаясь.

— Герцог, мой господин и повелитель все сказал, — произнесла она. — Не причиняйте же ему страданий. Он делает для меня то, что в его силах, и даже более.

— Нет, — возразил Пекиньи, — нет, я отсюда выйду не раньше, чем вовлеку вас в вихрь светской жизни. Вы не ему принадлежите, а нам.

— В конце концов, чего тебе нужно, демон? — вскричал Майи, задыхаясь от гнева.

— Я принес мадемуазель две новые роли. Хочу, чтобы она позанималась ими.

— Нет.

— А она скажет другое.

— Скажите, чего вы хотите, Олимпия.

— Я предпочитаю изучать роли, чем умирать от скуки. Тот, кто работает над ролью, не делает ничего дурного.

— Видишь, граф, она как по писаному говорит. Оставь ее в покое: когда она испробует все, ты ей покажешься куда лучше.

— Негодяй!

— Ты меня смешишь. Посмотрите на него, Олимпия: перед вами самый молодой, самый отважный, самый красивый из нас, но ему этих преимуществ мало, он хочет прибавить к ним еще и лицемерие. Итак, веди с нами честную игру: карты на стол, и тогда мы признаем твою правоту. Вот ваши роли, Олимпия: вы их сыграете?

Она поглядела на Майи.

— Да, — произнес граф. — И пусть завтра она мне скажет: «Я обманула вас»; если это послужит ей ко благу, я отвечу: «Вы поступили правильно».

— Ах! — вздохнул Пекиньи. — Я разбит наголову, граф; продолжать не стоит.

И он отвесил поклон со словами:

— Тысячу чертей, Олимпия, вот человек, который воистину любит вас!

За этим последовал еще один поклон.

— Возьмите, — прибавил он, — изучите «Притворщицу Агнессу», персонаж очаровательный, и, если вы преуспеете в этой роли, я предоставляю себя в ваше распоряжение и готов дать вам все, чего ни пожелаете.

Потом, заметив ярость Майи, он закончил:

— Успокойся, мой любезный граф, не тревожься: после того, что ты сейчас сказал, можешь спать спокойно: Олимпия для меня священна. Разумеется, если ты нарушишь верность ей, будь то измена политическая или религиозная, я тотчас опять вступлю в свои права. Ты сомневаешься? Клянусь честью герцога! Уговор заключен.

Он откланялся еще раз с тем пленительным изяществом, что было присуще знати того времени, грациозно припал к ручке Олимпии и, пообещав графу зайти завтра же, исчез, оставив того совершенно оглушенным.

«Я пропал! — думал граф. — Любовница мне дороже, чем честь моей жены. Ришелье вместе с Пекиньи поднимут меня на смех».

LXX. ЧТО ДОПУСКАЮТ И ЧЕГО НЕ ДОПУСКАЮТ КАНОНЫ

Что касается герцога де Ришелье, который казался графу менее опасным, чем Пекиньи, то он, естественно, не мог останавливаться на столь заманчивом для него пути. Честно предупредив мужа, то есть объявив ему войну по всей форме, он вынужден был затем начать военные действия. Как мы убедились, подобная тактика была избрана обеими сторонами.

Ришелье предупредил мужа, Пекиньи — любовника.

После разговора с Майи герцога видели направлявшимся к дому г-на де Фрежюса в Исси.

Там его ждал Баржак.

У этих политиков передней была безошибочная интуиция, какую редко встретишь у пророков современной научной мысли. Улыбка, промелькнувшая у лакея уже в первом салоне с целью дать герцогу знать, как идут дела, и подмеченная герцогом, дала каждому из них знать, что момент выбран благоприятный.

Ришелье тотчас провели внутрь.

Прелат, взыскательный и педантичный во всем, касающемся еды, только что отобедал, и это должно было привести его мозг в состояние веселости.

Ришелье, уловив эти ободряющие признаки, поспешил ввести беседу в русло, соответствующее ожиданиям святого отца.

— Монсеньер, — начал он, — я поступил согласно вашим желаниям.

— Каким желаниям, любезный господин де Ришелье? — осведомился епископ.

— Если вы помните, у нас на днях был небольшой разговор.

— Ах, да! Прошу прощения!

— Разговор о разных пустячках, затрагивавший все же и кое-какие важные предметы.

— О герцог, так вы приняли эту нашу беседу всерьез?

— Да, монсеньер, и моя совесть была весьма сильно этим потрясена.

— Неужели?

— До такой степени, монсеньер, что, едва мы расстались, я взялся за дело.

Лицо епископа прояснилось.

— Ну же! — поторопил он.

— Я, как и вы сами, монсеньер, имел в виду благоденствие и покой королевства.

— В том нет сомнения, ведь таковы должны быть желание и цель всякого доброго француза, а господин де Ришелье таковым и является в числе других.

— Но между тем, монсеньер…

— Что?

— Меня останавливало одно сомнение.

— Ах! — воскликнул епископ, в очередной раз охваченный опасением, как бы Ришелье не переметнулся во вражеский стан. — Так у вас возникло сомнение? Сомнение, которое вас останавливало?

— Да, будь оно неладно! Я же вам говорил, монсеньер, что стал ужасно робким там, на чужбине.

— Какое еще сомнение? Мне так, напротив, кажется…

— Э, монсеньер, я уже сказал, что Вена весьма сильно изменила мои привычки.

— Да я уж вижу; однако что же вас пугает, ну? Все эти дамские партии оказали на вас воздействие тотчас после вашего возвращения?

— Совсем другое, монсеньер.

— Я догадываюсь: вы увидели королеву и заколебались.

— И это не то, монсеньер, потому что о благе ее величества я пекусь даже еще больше, чем о благе короля.

— В таком случае, сударь, я не вижу, что еще могло бы вызывать угрызения совести в душе дипломата, воина, придворного.

— Но, монсеньер, — сказал Ришелье, упиваясь восторгом оттого, что ему удалось слегка припугнуть г-на де Фрежюса, — у меня такое впечатление, что ваше преосвященство совсем меня не поняли. Сомнение, о котором я говорю, возникло у меня из-за вас.

— Прелестно! Еще что скажете? Так что это за сомнение?

— Я ищу способа, как бы приступить.

— К чему?

— К моему рассказу.

— Чего же вы боитесь?

— Боюсь за ваши уши священнослужителя, монсеньер.

— Хирург, мой любезный герцог, должен уметь прикасаться к язвам, а разве я не врач вдвойне, занимаясь хирургией как религиозной, так и политической?

— Прекрасно сказано, монсеньер. Так я приступаю, и для начала вот главный факт: я видел все, что произошло при дворе.

— И каков вывод?

— Вывод тот, что король, по-видимому, не расположен…

— К чему?

— Ни к чему, монсеньер.

— Вы так считаете?

— Уверен в этом.

— Но…

— Что «но», монсеньер?

— Быть может, к кому-то?..

— Ах, вот здесь есть затруднения, монсеньер: когда король в возрасте нашего расположен ко всему, для него не представляет особой сложности выбор орудия.

— Вы меня обеспокоили.

— Мне бы хотелось послушать вас, монсеньер; выскажитесь, я должен знать, каковы ваши соображения на сей предмет. Что подсказывает вкус вашего преосвященства?

— Бог ты мой! Тут уж скорее вам надлежит поделиться со мной.

— Тогда я попробую, — отвечал Ришелье.

— Поглядим, — сказал г-н де Фрежюс.

И прелат утонул в обширном кресле, предваряя тайные радости смакования прескандальной интрижки, затеянной герцогом де Ришелье, приятными воспоминаниями об удовольствиях здорового пищеварения.

— Вот мой список, — сказал герцог, извлекая из кармана лист бумаги.

— О-о!

— В начале у нас идет графиня Тулузская.

— Нет, нет! — с живостью воспротивился кардинал. — Женщина столь высокого ранга — это междоусобица в недрах королевского семейства. Право, герцог, неужели вы действительно думали о графине Тулузской?

— Я должен был подумать обо всех, к кому король, по видимости, проявляет склонность, монсеньер, а его величество…

— В любое время и с большим удовольствием целует прекрасные ручки и созерцает белоснежные дивные плечи госпожи графини Тулузской, не так ли?

— В точности так.

— Но ведь имеется муж.

— О! Разве для короля существуют мужья?

— Невозможно! Невозможно! — решительно заявил Флёри.