Олимпия Клевская, стр. 125

— Олимпия, не укоряйте меня больше за то, что запираю вас, прячу ото всех глаз. Как видите, у меня были на то основания, и все же с этой минуты вы свободны.

— Значит, меня хотят отобрать у вас?

— Мне объявили об этом.

— Есть ли что-нибудь, что могло бы вас успокоить?

— Уверенность.

— В чем?

— В вашем честном слове, что вы не поддадитесь запугиваниям.

— Сказать по правде, то, о чем вы просите, даже слишком легко.

— Значит, вы не уступите…

— Ничему, кроме любви.

— Вот видите! Вы заранее говорите, что влюбитесь в короля.

— Ничего такого я не сказала: не думаю, что когда-нибудь смогла бы его полюбить.

— О, говорю вам, вы полюбите его!

— Итак, все мои клятвы бесполезны: как видите, они не могут вселить в вас уверенность; тогда позвольте мне взять бразды правления в свои руки и слепо подчиняйтесь мне.

Майи бросился к ногам Олимпии.

— Дружочек мой! — вскричал он. — Вы единственное мое достояние, я буду глядеть на вас долго-долго, я привыкну к мысли, что вы были моей, что вы никому не принадлежали, кроме меня, и так в конце концов сумею поверить, что вы и впредь никогда не будете ничьей, а только моей!

— Прекрасно, граф! Вот мы опять впадаем в самообольщение.

— Олимпия, вы жестоки!

— Нет, я просто мыслю реально. Вы знаете, что у меня вчера был обморок?

— Увы, да!

— Так вот, когда я стала приходить в себя, мне показалось, будто я покидаю один мир, чтобы войти в другой. Тот, из которого я уходила, был миром иллюзий, тот же, куда возвращалась, — миром действительности.

Кто я есть? Куда ведет моя дорога? К чему все эти нежности? Я уже переходила из рук в руки и, возможно, опять сменю хозяина. Я ведь сокровище, а сокровища крадут.

— Олимпия! Ах, Олимпия!

— И, видите ли, возможно, что есть одно средство…

— Средство?

— Да, средство, чтобы мне вас полюбить. Если король похитит меня у вас, вот тогда…

— Так вот, я чувствую, что едва король похитит меня, как я полюблю вас.

— Вы разрываете мне сердце!

— Я?

— Вы одна из тех ужасных женщин, что способны любить своих возлюбленных лишь тогда, когда их теряют.

Олимпия вздрогнула.

— Вы думаете? — пробормотала она.

— Да, я так считаю.

— Тогда охраняйте меня от одного единственного мужчины.

— От этого Баньера?

— Да.

— Вы его любите?

— Да.

— Но вы же мне говорили тогда, что разлюбили его!

— Так мне казалось.

— Несчастная!

— Вы правы, я несчастна, потому что все еще его люблю.

— Вы влюблены в лицедея.

— Я и сама лицедейка.

— В игрока!

— Он играл, чтобы сделать меня богатой.

— Вы любите человека, который предал вас! Лицо Олимпии омрачилось, губы сжались.

— И ради кого? — продолжал Майи. — Ради недостойной соперницы…

— Послушайте, сударь, — перебила Олимпия, — не будем больше говорить об этом, прошу вас, по-моему, так будет лучше.

— Отчего же?

— Потому что, чем больше я размышляю об этом, тем больше мне кажется, что во всем этом деле кроется какое-то предательство.

— Вне всякого сомнения, вот только предателем был сам господин Баньер.

— Он клялся мне там, в тюрьме, что он невиновен.

— Вот еще! Люди этого сорта всегда готовы поклясться.

— У Баньера есть честь, граф.

— Олимпия! Олимпия!

— Как видите, я была права, когда просила вас больше не говорить о Баньере.

— Что пользы, если мы не будем о нем говорить, раз вы думаете о нем?

— Моя речь послушна моей воле, но мысли мои ей не подвластны.

— Что же у вас в мыслях?..

— Наперекор моему желанию они снова и снова увлекают меня туда, в тюрьму, где он рухнул к моим ногам со словами: «Я невиновен, Олимпия! Я невиновен, и я тебе это докажу!»

— И доказал?

— Нет. Но если бы…

— Если бы он доказал это, что бы тогда случилось? Говорите!

— Тогда вам следовало бы опасаться совсем не короля Людовика Пятнадцатого, граф.

— Значит, Баньера?

— Да.

— Ох, Олимпия! Вы были правы: поговорим о чем-нибудь другом.

— Я всегда права.

— Тогда руководите мной. Приказывайте. Что нам делать?

— Что делать?

— Да. Скажите.

— Что ж! Граф, давайте позавтракаем, ведь вчера мы были настолько не в себе, что даже не поужинали; затем я, беря от жизни все, что возможно, насытившись, лягу спать, поскольку имела глупость не выспаться этой ночью.

Майи заключил Олимпию в объятия.

— Хорошо, пусть так! — воскликнул он. — Жить одним днем! И когда ты убедишься, что ты для меня все, вот тогда, моя Олимпия, ты сжалишься надо мной и будешь обороняться, чтобы сохранить себя для моей любви.

— Сделаю все, что смогу, — вздохнула она.

В два часа пополудни Майи еще спал сладким сном: ему снилось, что Олимпия любит лишь его одного.

Однако сон этот был слишком чарующим, чтобы продлиться долго.

Камердинер, постучавшись в дверь, разбудил графа.

— Что там еще? — крикнул Майи. — Зачем меня разбудили?

— Прибыл господин герцог де Ришелье, ему крайне необходимо поговорить с господином графом, — доложил камердинер.

— Герцог де Ришелье? С какой стати?

— По делам королевской службы, — был ответ.

— Ах ты дьявольщина! — вскричал Майи, спрыгивая с кровати. — Скажите ему, что я иду.

LXVII. МАЙИ РЕВНУЕТ СВОЮ ЖЕНУ

Господин герцог де Ришелье, как и сказал камердинер, действительно ожидал графа.

Они приветствовали друг друга весьма учтиво, как и пристало людям истинно светским. Майи был не из тех, кто способен оказать дурной прием гостю, приди даже тот с той же целью, что и Пекиньи, самый любезный и самый изворотливый среди вельмож своего времени.

Как требовал обычай, они обнялись.

— Не могли бы вы, дорогой граф, — начал герцог, покончив со всеми любезностями, предусмотренными этикетом, — не могли бы вы уделить мне полчаса?

— Но, герцог, вы же знаете, что здесь…

— Понимаю, этот дом наслаждений, а не дел.

— Значит, вы пришли сюда по делу?

— Да, и притом оно из числа самых неотложных.

— Но я сейчас…

— Сейчас вы здесь с вашей возлюбленной?

— Вот именно.

— Боже мой! Я в отчаянии, что помешал.

— Но в конце концов скажите, герцог…

— Что?

— Так ли уж необходим этот разговор?

— Совершенно необходим.

— В таком случае извольте, я в вашем распоряжении. Где вам угодно расположиться?

— Если вы мне предоставляете выбор, я бы предпочел, чтобы мы совершили небольшую прогулку.

— Здесь есть сад.

— Превосходно!

— Так идемте.

Майи провел Ришелье через ту обеденную залу, где он накануне принимал Пекиньи, на крыльцо, которое утопало в роскошных цветах, прикрытых большим стеклянным колпаком, и оттуда они спустились в сад, печальный, оголившийся с первыми заморозками.

Тем не менее в эти последние осенние дни еще можно было судить о том, как здесь было и как станет вновь, когда возвратится майское тепло с его живительным дыханием.

Сад являл собой вытянутый прямоугольник, обрамленный растущими вплотную к ограде большими кленами, на ветвях которых мороз развесил свои колючие сталактиты — украшение зимы.

— Теперь, господин герцог, как видите, мы одни настолько, насколько вы, как мне кажется, того желали. Говорите же, я вас слушаю. По-видимому, вас прислали ко мне по служебной надобности?

— Клянусь душой, не без того, любезный граф; но позвольте мне для начала выразить вам свое восхищение подобной прозорливостью.

Тут они обменялись поклонами.

— Знаете ли, граф, этот ваш особнячок — сущая прелесть.

— Такая похвала, господин герцог, лестна вдвойне, поскольку она исходит от вас.

— Здесь нужна поистине чудесная птичка, достойная такой очаровательной клетки.

— Герцог!

— Впрочем, если молва не преувеличивает, ваша возлюбленная, по-видимому, жемчужина из жемчужин. В какие же воды вам пришлось нырять, чтобы выудить для нас такое сокровище?