Княгиня Монако, стр. 48

Граф проливал потоки слез; эти слезы смешивались с моими слезами и от этого становились менее горькими. Мы провели всю ночь в этих бесплодных прениях; кузен действовал столь искусно, что я сдалась. Я поверила не только в его любовь, но и в его преданность. Я поверила, что он отказывается от меня из-за этой самой преданности, — словом, я поверила всему, в чем он хотел меня убедить. Нельзя быть более слепой и недалекой, чем я была тогда.

Я обещала сделать то, о чем он просил; с того дня я перестала быть честной женщиной, ибо решилась отдать свою руку мужчине, которого я ненавидела, поклявшись другому любить его вечно. Не произошло ли это по вине моего отца? Не он ли, принуждая меня к этому браку, указал мне путь, по которому я пошла? Он не желал меня слушать, он подтолкнул меня к краю бездны, не беспокоясь о том, что я могу в нее упасть. Да простит его за это Бог! Что касается меня, мне очень трудно на это решиться даже сейчас, когда я, еще такая молодая, подхожу к концу моей горестной жизни. Нынешнее поведение отца неспособно изгладить из памяти прошлое. Ах! До чего же жесток этот человек, когда он смеется! Это сущий палач.

XXIV

Хочу прервать рассказ о своих злоключениях, чтобы поведать о том, что произошло со мной сегодня; я не в силах об этом умолчать, поскольку это очень забавное происшествие; оно вернуло мне немного веселости, ведь я уже два года совсем не смеюсь. И на том спасибо, хотя веселость была не без примеси горечи — не приходится ли за все платить на этом свете?

Я бодрствовала и собиралась принять тех, кого не пугает моя болезнь и кому еще угодно провести несколько минут у моего ложа. Увы! Мне больше не надо просыпаться, ибо я вообще не сплю. Блондо вошла в комнату с чрезвычайно таинственным видом, чтобы сообщить о визите некой дамы, не пожелавшей назвать свое имя. Я была одна, так что подобные меры предосторожности показались мне недобрым знаком. Меня уже навещала одна из фавориток г-на Монако, который не ограничивает себя ни в чем, несмотря на свои приступы бешенства; я не была намерена выносить еще одну такую встречу и тем более выслушивать жалобы и упреки, которыми осыпают предателя, поэтому велела сообщить посетительнице, что никого сегодня не принимаю. Вскоре Блондо появилась вновь: — Госпожа княгиня, эта дама хочет войти. — Неужели? Как она выглядит, эта дама? — Сударыня, она довольно хороша собой. — Молодая? — Неизвестно. — Как это, неизвестно?

— Да, сударыня, она так странно одета, и у нее такой высокий головной убор, на нем столько лент и оборок, что ее лица совсем не разглядеть. — Это, наверное, какая-нибудь потаскушка?

— Если госпожа княгиня позволит сказать, это скорее колдунья: у нее в руках палочка.

— Скажи ей, что я нагляделась на всевозможных кудесников и больше не желаю их знать. Если она станет упорствовать, позови лакеев и прогони ее. Прошло несколько минут, Блондо вернулась снова. — Надеюсь, она ушла?

— Нет, сударыня. Она не уйдет, не повидав госпожу княгиню. Она настроена решительно, у нее очень важное дело: речь идет о господине графе де Лозене.

— Что же она сразу не сказала! Не пришлось бы задавать столько вопросов. Приведи ее.

Передо мной предстала женщина высокого роста, довольно миловидная, с гордо поднятой головой, но в глазах ее проглядывало нечто странное. Как и говорила Блондо, возраст незнакомки было трудно определить, и все же, внимательно посмотрев на нее вблизи, можно было понять, что она молода. Никогда еще со времен г-жи де Маран с ее сборищем богомолок мне не доводилось видеть более причудливого и нелепого наряда, поразившего меня. Мне трудно его описать, ибо в нем сочетались все цвета радуги. Больше всего меня поразил жесткий стоячий кружевной воротник — из тех, что были в моде во времена королевы Марии Медичи (я видела подобный воротник на портрете своей бабушки), а также нечто вроде ожерелья с острыми, как у ежа, иголками, воткнутыми в алые бархатные банты. Посетительница держала в одной руке две толстые книги или, скорее, тетради с записями, а в другой — чрезвычайно ценную болонку редкой породы наподобие собачек княгини Тарантской, которая подарила двух из них Мадам, но эта была еще меньше.

Остановившись у дверей, дама присела в учтивом реверансе, в котором не чувствовалось ни подобострастия, ни вольности, и это расположило меня к ней больше, чем ее старинный воротник. Пройдя несколько шагов, она сделала второй реверанс и лишь после третьего, уже у самой моей постели, промолвила:

— Я имею честь говорить с ее высочеством госпожой княгиней Монако?

Обращение «ее высочество» меня немного разочаровало. Во Франции мне отказывают в этом титуле, который принадлежит мне по праву, и в Париже меня так величают лишь нижестоящие и льстецы. Я ответила, насторожившись:

— Да, сударыня, я княгиня Монако. А вы кто такая?

— Я, сударыня, Шарлотта Роза де Комон Ла Форс, ныне супруга де Бриона, советника Парижского парламента, и прихожусь кузиной графу де Лозену, вашему родственнику и другу.

— Блондо, принеси даме кресло.

— Я пришла к вам побеседовать о кузене.

— Я готова вас выслушать.

Ей потребовалось не меньше четверти часа, чтобы усесться со всеми своими юбками, лентами, кружевами, собачкой, книгами и в довершение всего веером: представить себе это невозможно. Я ждала с нетерпением, успокаивая себя довольно безрассудной надеждой получить какой-нибудь подарок или весточку от человека, который меня забыл, но по-прежнему один живет в моем сердце. — Итак, сударыня? — не выдержала я.

— Ну вот я и устроилась. Фидель на месте, все в порядке, мы можем говорить. Вы любите господина де Лозена?

Я подскочила на кровати. Внезапно услышать такой вопрос от посторонней было невыносимо. Я ненавижу, когда меня допрашивают. Я не позволяю этого никому, за исключением короля, королевы и дофина. Даже Месье и обе Мадам знали, что я терпеть этого не могу, и спрашивали меня лишь о том, о чем я сама хотела рассказать.

— Кто дал вам право, сударыня, говорить со мной подобным образом?

— Боже мой! Я и не жду от вас ответа, сударыня, разве это для кого-нибудь тайна? Я просто удостоверяю факт, чтобы объяснить причину своего визита, а также, почему я предпочла обратиться к вам, а не к госпоже де Ножан или другим родственникам графа, — я полагаю, что вы скорее окажете мне содействие. Речь идет о том, чтобы освободить графа из тюрьмы.

— Освободить графа! Разве это возможно?

— Да, если он соизволит в точности следовать моим указаниям. Можете ли вы послать к нему надежного человека?

— Помилуйте, сударыня! Вы сошли с ума, простите меня за эти слова. Послать надежного человека в Пиньероль! Как он туда попадет? Каким образом он сможет поговорить с графом, который сидит в одиночной камере? Если ваше средство заключается в этом, мы с ним далеко не уйдем, я вас предупреждаю.

Эта странная женщина заулыбалась, глядя на меня с жалостью; затем она встала, простерла руки, предварительно положив собачку и книги на кресло, начертала веером в воздухе два-три каких-то знака, произнесла несколько слов, очевидно на языке Ковьеля из «Мещанина во дворянстве», после чего повернулась в мою сторону и снова начала делать реверансы.

— Я прекрасно вижу, сударыня, что вы совсем меня не знаете, — сказала она, — вам неведомо, какой силой я обладаю и с каким духом нахожусь в сношения. Сейчас я расскажу вам свою историю, и после этого у вас будет ко мне полное доверие. Только что произнесенное мною заклинание обеспечит нам полную свободу действий; никто сюда не войдет, можете мне поверить, и мы сможем спокойно поговорить.

Я была наслышана об этой сумасбродке и даже видела ее при дворе несколько лет тому назад, когда она жила у г-жи де Гиз. Смутно припоминаю, что тогда рассказывали нечто странное о ее любовных связях и привычках; утверждали, что она колдунья, и, как вы сами видите, своими словами она подкрепляла это утверждение; я решила дать даме высказаться исключительно для того, чтобы посмотреть, куда ее заведет разговор о г-не де Лозене.