Княгиня Монако, стр. 46
Я ободрилась и спокойным шагом отправилась завтракать. Однако мое сердце забилось учащенно, когда отец сказал мне чрезвычайно веселым тоном:
— Нам надо поговорить, дочь моя.
— Когда вам будет угодно, господин маршал.
Выйдя из-за стола, отец взял меня под руку и повел в галерею, направляясь в свой кабинет.
— Так-так, мадемуазель, с самого моего приезда мне рассказывают странные новости, — продолжал он со смелом.
— Что же вам рассказали, сударь?
— Мне рассказали, но я этому не поверил, ей-Богу: мне рассказали, что вы влюблены.
Я покраснела до корней волос и призвала на помощь все свое мужество:
— Почему же вы в это не верите, отец?
Маршал посмотрел на меня с крайним изумлением; мы уже стояли в эту минуту у дверей его кабинета, он посторонился, чтобы пропустить меня вперед, и, кланяясь, словно я была королевой, сказал:
— Это другое дело, тем лучше! Все сладится само собой, мадемуазель княгиня, я извещу об этом вашего жениха.
— Еще рано, сударь, — заявила я, усаживаясь с такой же решимостью, как если бы мне предстояло идти на штурм.
— Как! Влюбленная барышня отнюдь не спешит! Как! Властолюбивая, но медлительная! Одно как-то не вяжется с другим.
— Я не совсем понимаю, что значат ваши слова, отец, и вам следовало бы мне их разъяснить. Что именно вам сказали?
— Что вы влюблены, я говорю: влюблены — слышите? — в князя Монако. Признаться, это меня удивило, и я бы ни за что в такое не поверил, если бы вы только что сами это не подтвердили.
— Вы правы, что не верите в такое, сударь, и я вас благодарю: этого не могло быть, и это не так.
— Что я говорил! Стало быть, вы не влюблены, да?..
— Прошу прощения, сударь, влюблена, но только не в господина Монако.
— А в кого же тогда? В Карла Великого?
Маршал громко расхохотался, и его смех привел меня в некоторое замешательство.
— Нет, сударь, — возразила я, — однако…
— Это меня удивляет, ведь у красавчика есть все, что надо, чтобы кружить голову вашей сестре. Если это не он, то кто же?
— Я скажу вам это позже. Сначала нам следует откровенно объясниться.
— Говорите, говорите, мадемуазель де Грамон.
— Я бесповоротно решила не выходить замуж за господина Монако.
— В самом деле? — спросил отец с насмешливым видом. — И почему же?
— Вам это известно, сударь. Я люблю другого.
— Какое это имеет значение?
— Как, какое это имеет значение?
— Разумеется. Вы что, принимаете меня за тирана и полагаете, что я требую невозможного? Я предлагаю вам господина Монако или, точнее, княжество, герцогство, богатство, большое государство — словом, все, что с этим связано, но я не заставляю вас любить человека, которого я вам предлагаю в мужья, и не требую отчета в ваших сердечных чувствах. Будьте княгиней Монако, и пусть потом господин Монако становится кем угодно, это меня не касается.
— То, что вы сейчас говорите, отвратительно, сударь, и… если бы вас услышали…
— Если бы меня услышали, это никого бы не удивило. Нельзя быть более здравомыслящим, чем я. Я говорю с вами как добрый отец, желающий дочери достойного положения и благополучия.
— К счастью, это уже невозможно. Повторяю: я не хочу и не могу выйти замуж за господина Монако.
— Вы шутите, мадемуазель.
— Я говорю самым серьезным образом, отец.
— И это говорит такая умная девушка!
— Вы дали мне немного своего ума, это правда, но он отличается от вашего.
— Что ж, значит, я сильно просчитался. Давайте не будем больше шутить — это неуместно; о вашем браке уже объявлено, король, королева и его высокопреосвященство выразили свое согласие, и брак должен состояться.
— Он не состоится.
— Кто же этому помешает?
— Я! Я скорее умру от горя.
Маршал рассмеялся.
— Только посмотрите! Какая прекрасная глава из «Астреи» или «Клеопатры»!
— Не шутите, сударь, потому что я отнюдь не шучу.
— Это как раз самый забавный момент нашей беседы.
— Я еще не все вам сказала.
И тут я вся так затрепетала, что любой другой, за исключением моего отца, сжалился бы надо мной.
— А! У вас в запасе есть кое-что еще. Право, я не представляю, что может быть лучше. То, что я знаю, уже неплохо.
Я чувствовала себя смущенной и даже испуганной. Мне нелегко было сделать это признание, отец мог воспринять его дурно, и какая участь меня бы тогда постигла? Уход в монастырь, крушение всех надежд. Маршал окинул меня пронизывающим пристальным взглядом, проницательность которого была всем известна.
— Итак? — спросил он.
У меня не хватало духу ответить, я была так взволнована, что стала на колени со сложенными руками, как девочка на исповеди. Отец не стал меня поднимать.
— Сударь… сударь, — пролепетала я, — я не могу, я не должна выходить замуж за господина Монако, потому что…
— Потому что?..
— Потому что… я себе больше не принадлежу. Господин де Грамон минуту смотрел на меня, а затем громко расхохотался.
XXIII
Никогда еще за всю свою жизнь я не была настолько смущена, и это можно понять. Я ожидала бурной сцены, возможно отцовского проклятия, по крайней мере ужасных упреков; я заранее все рассчитала и приготовилась дать отпор, а вместо вспышек ярости и проклятий надо мной подшучивали, мне смеялись прямо в лицо; у меня нет сил передать, что я испытывала.
— Ха-ха-ха! — продолжал смеяться маршал, держась за бока. — Повторите еще раз: «Я себе больше не принадлежу!» Честное слово, вы актриса получше самой Барон. Я поднялась с колен потрясенная и бросила на отца свирепый взгляд:
— Сударь, я не думала, что вы станете подшучивать над моей честью.
— Ваша честь! Еще чего! Какие-нибудь девчоночьи обещания, рукопожатия под сенью розового куста при свете луны — вот уж невидаль!
Я не пала духом и, посрамленная, преисполнилась решимости. По-моему, единственный раз в жизни я проявила смирение и с тех пор надолго избавилась от этого чувства. Я ожесточилась от подобного обращения. Я — девчонка! Та, что, желая сберечь себя для возлюбленного, пожертвовала самым дорогим; я, считавшая себя чуть ли не героиней! Я рассказала отцу о том, что произошло, но не выдала Пюигийема, избегая слишком явных указаний на него. Маршал довольно внимательно меня выслушал, теребя при этом свои ордена — у него это было признаком напряженных раздумий. Когда я закончила, он обратил на меня свой взгляд:
— Поистине, мадемуазель, что за бесподобная, весьма искусно придуманная история! К несчастью, я не могу поверить ни единому вашему слову.
— Что вы такое говорите?
— Я говорю, что вы сумасбродка и дочь, не настолько достойная своего отца, как я полагал. Вы позволяете себе увлекаться пустяками, вместо того чтобы думать о чем-то основательном; я от вас такого не ожидал.
— Отец…
— Давайте обсудим все спокойно, дочь моя; вы считаете, что господин де Валантинуа не в вашем вкусе, он вам не нравится; я знаю, что это дурак, я вижу, что он толстый, как бочка, я также полагаю, что у него, возможно, злобный характер, однако, придавая значение подобным мелочам, вы упускаете из вида основное, а именно: прекрасное прочное положение, полагающиеся при этом почести, титул и все, что из этого вытекает, — а это недостойно вашего ума. Вы сочинили некий романчик наподобие «Кира» или чего-то еще; он превосходно задуман — мадемуазель Скюдери позавидовала бы вашей фантазии, — а затем выложили мне его в сопровождении слез и вздохов. Вы придумали какого-то героя и наделяете его своими чувствами и мыслями, как будто в моем доме живет человек, настолько не любящий самого себя, чтобы…
— Да, сударь, и я вам его назову! — вскричала я, доведенная до крайности недоверием отца. — Это мой кузен, граф де Пюигийем.
— Час от часу не легче! Пюигийем, самый честолюбивый из известных мне молодых людей, гасконская косточка, плоть от плоти истинных гасконцев. Чтобы Пюигийем, который меня знает, поступил подобным образом! Пойти на поводу у любви, не будучи уверенным в том, что эта любовь ведет туда, где он рассчитывает оказаться! Полно! Полно, мадемуазель де Грамон, вы принимаете меня за кого-то другого.