Княгиня Монако, стр. 17

Между тем, как утверждали триолеты, г-н д'Эльбёф и его ребята едва не оставили герцогиню с носом, и, если бы не я, Фронда приняла бы иной оборот. Именно об этом я собираюсь рассказать, прежде чем покончить с общественными событиями и перейти к моим личным делам. Отец одновременно следил за тем, что происходило в Париже и Сен-Жермене; с присущей ему гасконской проницательностью он догадывался или был осведомлен обо всем, что здесь творилось: о планах коадъютора, о замыслах кардинала — словом, обо всем. Он не упускал из вида людей, их речи, письма и даже намерения. В тот день, когда господа д'Эльбёф покинули двор, отец тут же об этом узнал и принялся шпионить за их друзьями, покровителями и подопечными. Больше всего он остерегался аббата де Ларивьера — человека, слепо преданного Месье, одного из тех низкопробных интриганов, которых во Фронде было Предостаточно; этот человек желал сделать все и не делал Ничего; он почитал за счастье ссорить других и, подобно своему повелителю, подобно моему отцу и господам д'Эльбёф, — словом, подобно всем остальным, всегда был готов на мелкое предательство, поданное в красивой одежке, чтобы придать ему видимость преданности человеку или идее.

Благодаря бдительности отца появилась возможность снять копию с письма г-на д'Эльбёфа этому плутоватому аббату; данное письмо сильно компрометировало его автора перед сторонниками Парламента и полностью отвечало замыслам коадъютора в отношении господина принца де Конти, которого он решил сделать своим главным орудием не потому, что бедняга обладал личными достоинствами, а потому, что у него было громкое имя.

У отца был паж, верный товарищ Пюигийема, такой же умный, смелый и предприимчивый, как и мой кузен. Отец позвал к себе этого пажа и спросил его своим обычным насмешливым тоном, готов ли тот умереть без исповеди.

— Я бы предпочел располагать временем для встречи со священником, господин маршал, но в случае крайней необходимости я прочел бы «Отче наш» и «Аве», а также молитву моему святому заступнику — и вперед!

— Прекрасно, господин герой, я вами доволен. Вот в чем дело: зашейте эту бумагу в свой камзол, спрячьте в подошву ваших сапог или в плюмаж — куда вам будем угодно, а затем отправляйтесь к городским воротам, которые охраняют господа горожане, и попросите впустить вас в Париж, чтобы повидаться со своей госпожой, супругой маршала де Грамона. Вас обыщут с головы до пят и, если бумага не будет надежно спрятана, непременно повесят без лишних слов, будь вы даже столь же знатным, как король. — Я в этом не сомневаюсь, ваша светлость.

— И это тебя не пугает? Ты и вправду гасконец! Если тебя повесят, я скажу, что ты всего лишь глупец, и нисколько не стану о тебе жалеть; если же тебя не повесят, поезжай во дворец, отдай письмо моей супруге и попроси ее немедленно, но не прямым путем переслать его коадъютору.

— А что потом?

— Это уже не твоего ума дело. Прежде всего позаботься о том, чтобы тебя не повесили и чтобы ты благополучно добрался до цели; в настоящую минуту это самое главное и для тебя и для меня. — Надо ли мне сюда возвращаться, ваша светлость?

— Лишь после того как ты увидишь, какое действие окажет мое послание. Мне не стоит тебе этого говорить: если ты умен, то и сам все поймешь, и тогда удача тебе обеспечена. Бог хранит тех, кто хранит себя сам. Тебе также придется принять несколько мер предосторожности, чтобы вернуться. Этим славным парижанам не нравится, когда кто-нибудь пытается покинуть их славный город. Возможно, они выстрелят тебе вслед из аркебузы разок-другой, но я повторяю: гасконцу, и вдобавок незаконнорожденному, нет оправдания, если он позволяет, чтобы его отправили на тот свет квартальные надзиратели и командиры городской стражи. Молодой человек поклонился и сказал:

— Еще один вопрос, господин маршал: письмо, которое следует поскорее доставить господину коадъютору, очень срочное? Может быть, мне самому его отнести?

— А твоя ливрея, дурак! Разве письмо должно к нему попасть от моего имени? Может, мне еще нацепить на себя вывеску, чтобы получше заявить о себе? Ты что, ничего не понимаешь?

Этот юноша был внебрачный сын маршала де Бассомпьера; его родила одна красивая женщина, с семьей которой маршал познакомился в Беарне, по пути в Испанию, куда он был отправлен послом. Женщина приехала в Париж, когда маршал был в Бастилии и находился в любовной связи с г-жой де Гравель.

Наша бидашенка не позволяла Бассомпьеру встречаться с его любовницей, после того как раздобыла разрешение на свидания с ним, воспользовавшись помощью моего отца, который тоже добивался ее, но безуспешно. Таким образом, вопреки воле г-жи де Гравель, появился на свет этот мальчик; отец порой говорил ему в шутку, что от этого никому не было вреда, но это было неправдой, так как его мать оказалась навсегда связанной с Бассомпьером и пожертвовала ради него всем; она жила тайно и замкнуто в одном из уголков его дома и занималась только сыном. Когда старый маршал умер, г-н де Грамон сделал благородный жест, заявив, что возьмет сироту в свой дом и будет воспитывать его вместе с пажами; мать мальчика была ему признательна и согласилась оставить маленького Лустона-Бассомпьера (ручаюсь, его звали именно так) в этой школе вместе с его сводными братьями: Латуром-Бассомпьером, сыном маршала и госпожи принцессы де Конти, а также аббатом де Бассомпьером, ныне епископом Сентским, которого родила маршалу мадемуазель д'Антраг.

Этот красивый любимец дам не слишком дорожил своим именем и позволял носить его даже любовницам.

— Какое мне до этого дело! — говорил он. — Они же у меня его не отнимут.

Разумеется, маленький Бассомпьер-Лустон и его старший брат Латур-Бассомпьер оказались в числе моих кавалеров — они не могли этого избежать, будучи незаконнорожденными. Между прочим, Латур был очень хорошо сложен и отважен как лев. Как-то раз он вздумал затеять ссору с одним из моих приятелей, к которому он меня ревновал, хотя я могу поклясться, что держала обоих на одинаковом расстоянии. Соперник Латура получил на войне рану, в результате чего его правая рука стала неподвижной, но он превосходно научился владеть другой рукой. Чтобы уравнять шансы, Латур привязал свою правую руку к туловищу и взял шпагу в левую; он орудовал ею с такой ловкостью, что ранил своего противника, сделав обе его руки в равной степени немощными.

Противник Латура был дворянин из рода д'Эстре, всю свою жизнь безумно любивший меня; он постоянно воевал и умер от страшного голода во время какой-то осады. Латур умер позднее от болезни.

Юный паж, смелый и ловкий, вместе с лошадью и письмом незамеченным проскользнул в Париж. Он с трудом удержался от желания триумфально, подобно коадьютору, проскакать по городу, приветствуя базарных торговок. Когда паж прибыл в наш дом, я была там одна со своей гувернанткой и Лувиньи. Матушка с утра ездила по городу, собирая новости, а Пюигийема отправили в Лувр выразить почтение английской королеве и ее дочери. Лустон не растерялся и попросил разрешения поговорить со мной. Он уведомил меня о послании, а я уже была настолько искушенной в придворных уловках, что тотчас же разгадала замысел отца.

— Мадемуазель, я весьма озадачен отсутствием госпожи маршальши, которая вдобавок неизвестно где находится, а данное поручение не терпит отлагательства.

— Письмо должно быть доставлено коадъютору немедленно?

— Да, и к тому же непрямым путем. Я думаю об одном способе, но…

— О каком же?

— Через госпожу де Ледигьер.

— А! Вы правы, предоставьте действовать мне: я беру это на себя.

— Вы, мадемуазель! — в ужасе вскричала гувернантка.

— Сударыня, я выполняю волю отца. Прикажите подать карету, а вы, Бассомпьер, приготовьтесь следовать за мной.

— Господи Иисусе! Мадемуазель, сейчас, когда Париж так бурлит! Я этого не допущу.

— Сударыня, господин маршал никогда вам этого не простит. Гувернантка воздела руки к Небу, а затем перекрестилась.

Мы двинулись в путь, хотя это была рискованная затея. Карету останавливали и обыскивали более двадцати раз, и моя гувернантка умирала от страха. На каждом шагу нас спрашивали, не собираемся ли мы покинуть Париж, не направляемся ли мы в Сен-Жермен, а когда распознали по нашим лакеям, кто мы такие, послышались возмущенные крики в адрес моего отца. Мне не было страшно ни минуты. Я отвечала всем, что мы едем к г-же де Ледигьер и что они могут проводить нас туда для большей уверенности. Оборванцы согласились, и мы отправились дальше с этой блестящей свитой.