Княгиня Монако, стр. 121

— Я… я предпочитаю судебные разбирательства, — отвечал он.

Каждый из двоих сказал то, что думал, — разве мы не судим о других по себе? Бедняга д'Олонн! Когда он умирал и просил позвать духовника, ему, как утверждает мой отец, доложили о приходе священника по имени Рогостен.

— Увы! — проворчал несчастный на ухо своей сиделке.

— Вы не могли бы привести кого-нибудь другого? Неужели мне до самой смерти придется не расставаться с рогами?

XXVIII

Госпожа де Грансе настолько завладела душой Месье, что позволяла себе все и вынуждала принца держаться заносчиво с самим королем, в чем вы вскоре убедитесь. Мадемуазель де Ла Мот-Уданкур, та самая девица, которую г-жа Суасонская собиралась предложить королю вместо Лавальер и от имени которой писали такие прекрасные письма, вышла замуж за герцога де Вантадура, безобразнейшую обезьяну, горбатого, почти косого, упрямого как осел, в высшей степени испорченного и распутного человека, — словом, худшего из мужей… рогоносцев. Поэтому молодая и красивая герцогиня приковывала к себе взоры всех придворных волокит, возлагавших на нее надежды, которые она, следует это признать, до тех пор не обманывала. Мой отец говорил ей на следующий день после ее бракосочетания, когда она принимала всю Францию, лежа в постели:

— Сударыня, все эти молодые люди в восторге, и они правы. По всей вероятности, вы не станете отказывать другим в том, чем вы одариваете господина де Вантадура.

— Ах, да, — заметил Бенсерад, — мне бы очень хотелось, чтобы какая-нибудь матушка, тетушка или подруга пожелала отчитать подобную женщину за то, что она ненавидит собственного мужа и имеет любовника; ей-богу, они бы ее оправдали, и я очень хотел бы это увидеть!

— Вы совершенно правы, — отвечала я, — сейчас прескверное время для того, чтобы прослыть такой красивой девицей.

— Черт побери, сударыня, я как-то говорил: единственное, что утешает меня в невозможности быть господином д'Арманьяком с его замечательной красотой, это то, что я не господин де Сент-Эрем с его жутким уродством; но я беру свои слова назад: оказывается, и у таких образин бывают свои звездные часы.

Урод понял, что над ним насмехаются, и решил себя обезопасить. Отличаясь непристойными манерами, герцог быстро нашел верное средство, и кавалеры разбежались, так как он, по выражению г-жи Корнюель, поставил у своих дверей надежного стража.

Я понимаю, что он ничего не терял, дожидаясь, но, наконец, он своего дождался, и даже сверх того, что можно было предположить.

На свадьбу г-жи де Вантадур мы с г-жой Неверской явились с прической, придуманной г-жой Мартен, — эта прическа была введена в моду нами, и все о ней стали говорить. Мартен убрала наши коротко остриженные и вьющиеся от природы волосы так, что наши головки стали походить без шляпок на небольшие круглые кочаны капусты; это весьма недурно смотрелось у молодых женщин, но у старух выглядело нелепо. Мы ликовали, будучи уверенными, что все дамы последуют нашему примеру, и они поспешили это сделать. Прическу назвали «чудачка» — это имя дал ей мой отец, насмехавшийся надо мной.

Все женщины словно сошли с ума; они заставляли накручивать свои волосы на папильотки, а затем долго приходили в себя, словно после операции, ибо все эти папильотки в первые ночи причиняли им адские муки. Волосы, разделенные на прямой пробор, как у крестьянок, стригли ровными кольцами ряд за рядом; с каждой стороны образовывалось по огромному снопу из волос; в них обычно вплетали ленты, а с краю привязывали длинную буклю, ниспадавшую на грудь. Эти стареющие дамы, с гривами как у кобылиц, выглядели невероятно смешными и к тому же уродливыми. Госпожа де Шуазёль, по словам Нинон, напоминала юную трактирщицу. Я не в состоянии описать, насколько безобразными были прочие, в том числе бедная г-жа де Маран, сестра Монтале, бывшая любовница господина герцога, от которого она родила дочь, получившую имя Гэнени (это была анаграмма имени Энгиен).

В конце концов не удержалась и королева. Она вверила свою голову г-же Вьенн, а придворные дамы — мадемуазель де Ла Борд; эти мастерицы подвергли их тем же мукам, а о г-же Мартен все забыли, что привело ее в ярость. Я слышала своими ушами, как королева резко отчитала г-жу де Крюссоль, которая во всеуслышание заявила на вечерней аудиенции, едва увидев ее величество:

— Ах, сударыня, стало быть, ваше величество обзавелись нашей прической!

— Вашей прической? — отвечала королева. — Уверяю вас, что я отнюдь не собиралась обзаводиться вашей прической. Я велела себя подстричь, потому что королю это больше нравится, а вовсе не для того, чтобы обзаводиться вашей прической.

При дворе только об этом и говорили — мы совершили то, что называется переворотом. Госпожа де Субиз чуть не умерла от горя, ибо состояние зубов не позволяло ей иметь подстриженные волосы, и она ужасно этого стыдилась; дело в том, что дамы уже не отваживались показываться в обществе с откинутыми назад локонами, как прежде, и мы торжествовали note 14.

Вначале, в первые дни, против нас стали строить козни, и мы решили обороняться. (Я возвращаюсь к тому, с чего начала эту главу). Господин герцог, в присутствии которого говорили об этой дворцовой войне, сказал мне:

— Итак, сударыня, я — на стороне чудачек, и если вам угодно, мы уладим дело на собрании, где речь пойдет об этой милой выдумке.

Не стоит и говорить о том, что ангелы присоединились к нам. Господин герцог был страстно влюблен в г-жу де Марси; он был настолько без ума от этой особы, что пригласил ее в свое бургундское губернаторство, когда был при исполнении своей должности в Дижоне, и приказал стрелять из пушки в честь ее приезда. Он ревновал свою возлюбленную до такой степени, что все другие проявления ревности меркли на этом фоне: то была воплощенная ревность, самая суть ее, и я удивлялась, что, после того как люди столько натерпелись от этого чувства, оно еще уцелело в мире.

Господин герцог задумал устроить для нас охоту. Среди его гостей были: графиня Суасонская, г-жа де Куэткен, г-жа де Бордо, ангелы и я, а также несколько мужчин, в том числе шевалье де Лоррен и герцог Монмут, внебрачный сын Карла II, о котором мне еще предстоит подробно рассказать; увеселение получилось восхитительным. Дело было в субботу, во время Великого поста; после охоты мы отужинали в Сен-Море, где нас угостили превосходнейшей морской рыбой, а затем отправились в маленький домик, расположенный возле дворца Конде; после того как пробило ровно полночь, мы позволили себе там разговенье из весьма изысканных мясных блюд, под аккомпанемент волынок, скрипок и гобоев, в окружении цветов и всего что есть роскошного и занятного на свете.

Госпожа герцогиня там не появилась, и это даже не обсуждалось; святош, которые метали в наш адрес гром и молнии, возмутило не столько ее отсутствие, сколько то, что столь благоговейно ожидаемое воскресенье было Вербным воскресеньем, когда недозволено и недопустимо употреблять в пищу любое мясо. В честь возведения наших причесок на трон лились шампанские и бургундские вина, и, когда мы вернулись домой, уже совсем рассвело.

Госпожа де Монтеспан хотела бы быть в числе приглашенных, но ангелы терпеть не могли эту особу и отговорили господина герцога, намеревавшегося ее позвать; таким образом, г-жи де Монтеспан с нами не было. Она страшно разгневалась и принялась всюду кричать о нашем буйном пиршестве, кощунстве и чуть ли не святотатстве; она настроила против нас короля, который воспринял это серьезно и выбранил господина герцога, а также всех дам, за исключением меня, поскольку со мной он тогда не разговаривал.

Месье увидел, что г-жа де Грансе вернулась из Сен-Жермена вся в слезах; он пришел в настоящее бешенство и, не желая ничего слушать, приказал заложить лошадей и отвезти его во дворец; приехав туда, принц направился прямо в кабинет короля и осведомился, почему тот так сурово обошелся с его подругами. Король, привыкший к весьма смиренному поведению брата, был ошеломлен.