Инженю, стр. 62

«Черт бы побрал этого нахала! — подумал кюре. — Я так приятно отдыхал после обеда, когда он явился…»

— Но, позвольте, милостивый государь, исповедь — очень серьезное дело, — вслух сказал он, — ее в саду не принимают. Подождите, пока я буду в церкви, в исповедальне, а там посмотрим…

— В таком случае, господин кюре, позвольте мне спросить, когда вы будете в исповедальне.

— Завтра, послезавтра…

Человек в отчаянии затряс головой и воскликнул:

— О, я не смогу ждать до тех пор!

— Сожалею, сударь, но на сей счет я придерживаюсь тех правил, что сам себе поставил. Я исповедую утром, с восьми часов до полудня, и никогда позже, только в случае крайней необходимости.

— Уже слишком поздно, господин кюре, слишком поздно! Мне необходимо отпущение грехов сейчас.

— Я вас совсем не понимаю, — с тревогой сказал Боном.

— Однако понять это очень просто: перед смертью мне необходимо получить отпущение грехов.

— Дорогой мой друг, позвольте вам заметить, что вы отнюдь не выглядите человеком, которому грозит смерть.

И кюре заерзал на своем сиденье из дерна, все более тревожась тем, какой оборот принимает это дело.

— Но именно это и случится примерно через час, господин кюре.

— Почему же?

— Потому что, получив отпущение грехов за мое преступление…

— Значит, вы совершили преступление, в котором хотели бы признаться на исповеди?

— Гнусное преступление, господин кюре!

— О, неужели? — воскликнул Боном: его волнение по-прежнему возрастало. И кюре стал озираться, чтобы выяснить, какими в случае опасности он располагает возможностями для защиты или бегства.

Но человек продолжал, не обращая, казалось, внимания на робкие меры предосторожности, принимаемые кюре:

— Преступление, после которого я больше не могу жить; после него мне необходимо, по крайней мере, получить у священника отпущение грехов, чтобы я смог предстать перед Богом с более спокойной совестью.

— Но здесь вы вступаете на невозможный путь, — возразил кюре.

— Почему?

— Я не могу позволить вам покончить с жизнью.

— О, не позвольте мне этого! Не дайте мне этого сделать! — вскричал тот с улыбкой, сковавшей священника ужасом.

— Если я не помешаю вам покончить с собой, то окажусь слабее дьявола, который вселился в вас! Под дьяволом я разумею злой дух, ведь, надеюсь, — улыбнулся он, хотя и был сильно испуган, — вы не думаете, будто я способен верить в дьявола, словно церковнослужитель средних веков, хотя все-таки Писание говорит о Diavolus note 30; все священные книги упоминают дьявола, посему, как бы там ни было, я, веря в дьявола, всего лишь исполнял бы свой долг.

— Однако вы предпочитаете не верить в него! — ответил мужчина с кротостью, не лишенной иронии.

— Каждый мыслит по-своему, друг мой.

— Несомненно, господин кюре, у вас свои мысли, у меня свои, особенно одна, состоящая в том, что я, получив отпущение грехов, брошусь в Сену, которая видна в конце улицы.

— Но, милостивый государь, я не могу отпустить вам грехи, если вы лелеете подобные замыслы, — ответил кюре, — самоубийство — это смертный грех; само ваше желание убить себя уже греховно: вы не вправе уничтожить то, что сотворил Бог.

— А вы вполне уверены, что меня сотворил Бог, господин кюре? — спросил грешник с тем насмешливым сомнением, какое он один раз уже проявил.

Кюре посмотрел на того, кто задал ему этот вопрос; потом, как человек, чей разум делает огромную уступку вере, пояснил:

— Я обязан в это верить, подобно тому как я верю в дьявола, ибо сказано в Писании, что Бог создал мужчину и женщину… Поэтому я вам и повторяю, что если вы покончите с собой, то умрете в состоянии смертного греха; это дело серьезное, особенно если учесть, что ваша совесть уже отягощена преступлением, как вы говорите.

— Отягощена, подавлена, раздавлена, господин кюре! Причем до такой степени, что я больше не в силах нести эту ношу, и вы видите перед собой человека, доведенного до отчаяния.

— Успокойтесь, успокойтесь, — сказал кюре, у которого пробуждающееся милосердие постепенно сменяло страх. — Отчаяние… излечимо.

— О господин кюре, если вам известно лекарство от него, подскажите мне!

— Если и нет такого лекарства, то, по крайней мере, существует врач… И этот врач — я.

— О господин кюре!

— Когда души страдают, они обращаются ко мне.

— Поэтому я к вам и пришел.

— Добро пожаловать, сын мой.

— Значит, вы согласны принять мою исповедь?

— Да.

И достойный кюре Боном встал, чтобы идти в церковь.

Но стояла такая мягкая, теплая, чудная погода, что было бы грешно покидать этот нежный воздух и прелестную тень. Сад, действительно, источал сладостные ароматы и дышал свежестью; покрытое дерном сиденье кюре приобрело такую расслабляющую и приятную мягкость, которая казалась снисходительностью неодушевленных вещей к потребностям тела.

Кюре, наполовину уже поднявшийся, снова, вздохнув, опустился на скамью.

— Я слышал, что Богу угодны откровения, высказанные пред ликом его, — сказал он, — то есть на свежем воздухе, под его небом, под взором его природы, и что тайны человека быстрее доходят до него сквозь облака, чем через каменные стены собора…

— Я тоже так думаю, — смиренно пробормотал грешник.

— Ну, что ж, тогда, если это вас не стесняет, — сказал довольный кюре, — поведайте мне здесь, на ушко, вдали от свидетелей, все, что вы рассказали бы мне в исповедальне. Рана ваша болезненна, не будем усугублять ее переходом в церковь.

— Охотно, — согласился грешник: его явно устраивало предложение кюре. — Должен ли я встать на колени, отец мой?

Кюре поднял глаза, оглянулся вокруг себя и заметил в нижнем окне свою служанку, с любопытством следившую за этой сценой.

Кюре Боном обратил на нее внимание кающегося грешника.

— Вижу, — ответил тот (он представился ей, когда она проводила его в сад), — это мадемуазель Жаклин… Я с ней знаком.

— Вот как! Ну что ж, увидев вас на коленях, она не поймет, в чем дело, — сказал кюре, — и может прийти сюда, а это будет нас стеснять; тогда как наш разговор она сочтет вполне естественным. Поэтому садитесь сюда, рядом со мной, и начинайте.

XXIX. ИСПОВЕДЬ

Грешник нахмурил брови, скорчив несколько болезненных гримас, и судорожно дернулся.

Кюре, успокоившийся не до конца, слегка отстранился.

— Прежде всего скажите, как вас зовут, сын мой, — спросил он.

— Оже, господин кюре.

— Оже, — машинально повторил тот. — И чем вы занимаетесь?

— Господин кюре, я служу или, вернее, служил у его светлости графа д'Артуа.

— В каком качестве? — с удивлением осведомился кюре Боном.

— В качестве… — Оже, казалось, замешкался, но затем договорил, — доверенного лица.

Как легко догадаться, кюре изумился еще больше.

— Но это значит, мой друг, что у вас есть знаменитый покровитель и вы смогли, мне кажется, обрести во всемогуществе принца превосходное средство от всех ваших бед, каковы бы они ни были.

— По-моему, господин кюре, я уже сказал вам, что больше не принадлежу ко двору принца.

— Значит, он вас выгнал?

— Нет, господин кюре, я ушел сам.

— Почему?

— О, как вам сказать! Потому что тот род службы, которую я был вынужден нести, совершенно мне не подходил… Даже у бедняка есть человеческие чувства.

— Вы удивляете меня! — с интересом заметил кюре, придвигаясь поближе к кающемуся грешнику. — Какой род службы требовал от вас господин граф д'Артуа, если вы не смогли пойти на это?

— Господин кюре, вы знаете графа д'Артуа?

— Знаю как человека очаровательного, остроумного и порядочного.

— Верно, но распущенных нравов…

— Однако, — краснея, пробормотал кюре.

— В общем вы понимаете, что я хочу вам сказать, не правда ли?

— Я здесь для того, чтобы слушать вас, сын мой.