Графиня де Шарни. Том 2, стр. 139
Около двух часов ушло на расправу с полутора сотнями несчастных.
Когда был убит последний из них — это был майор Рединг, о котором мы уже упоминали, — толпа стала требовать священников.
Священники ответили, что готовы умереть, но прежде хотели бы исповедаться.
Их желание было удовлетворено: им дали два часа передышки.
На что было употреблено это время? На то, чтобы сформировать трибунал.
Кто создал трибунал? Кто его возглавил? Майяр.
Глава 13. МАЙЯР
Человек, принявший участие в событиях 14 июля, 5 — 6 октября, 20 июня, 10 августа, неизбежно должен был выйти на сцену и 2 сентября.
Но бывшему судебному исполнителю Шатле непременно хотелось придать этому стихийному движению определенную форму, величие, видимость законности: он желал, чтобы аристократы были убиты, но убиты законно, на основании приговора, вынесенного народом, коего он считал единственным неподкупным судьей, который только и имел право за себя отомстить.
Прежде чем Майяр успел собрать свой трибунал, насилие было совершено над двумя сотнями людей. Из этих двухсот человек в живых остался только один — аббат Сикар.
Еще два человека под шумок выпрыгнули из окна и очутились на заседании секции, собравшейся в Аббатстве: это были журналист Паризо и управляющий королевской резиденцией Лашапель. Члены комитета усадили беглецов рядом с собой и тем их спасли; однако за эти две жизни не стоит благодарить убийц: это случилось не по их вине.
Как мы уже сказали, один из любопытнейших документов той эпохи, хранящихся в архивах полиции, — назначение Марата в комитет по надзору; другой не менее любопытный документ — журнал Аббатства, еще и сегодня залитый кровью тех, кто представал перед членами трибунала.
Попросите показать вам этот журнал, раз уж вы занялись поисками этих волнующих свидетельств, и вы увидите на полях каждой страницы один из приговоров, выведенный крупным, красивым, четким почерком, принадлежащим человеку уравновешенному, спокойному, человеку, которому не свойственны ни сомнения, ни страхи, ни угрызения совести: «Казнен по приговору народного суда» или: «Освобожден волей народа», а под приговором — подпись: «МАЙЯР».
Последний приговор встречается сорок три раза.
Значит, Майяр спас жизнь сорока трем человекам, заключенным в Аббатстве.
Итак, пока он приступает к своим обязанностям между девятью и десятью часами вечера, последуем за двумя господами, которые только что вышли из Клуба якобинцев и направляются к улице Св. Анны.
Это идут первосвященник со своим слугой, учитель с учеником — Робеспьер и Сен-Жюст.
Сен-Жюст появился в нашей истории в тот самый вечер, когда в ложу на улице Платриер принимали трех новых масонов; лицо Сен-Жюста отличалось нездоровой бледностью; цвет его лица был слишком бледен для мужчины, слишком бел для женщины; на шее у него был туго затянут тяжелый галстук; будучи учеником холодного, сухого и упрямого учителя, он был холоднее, суше, упрямее его самого!
Учитель еще способен был испытывать некоторое волнение в этих политических схватках, когда сталкиваются не только люди, но и страсти.
Для ученика происходящее напоминает шахматную партию, в которой ставка — жизнь.
Берегитесь те, кто с ним играет, как бы он не одержал верх; он будет беспощаден к проигравшим!
Несомненно, у Робеспьера были свои причины, чтобы не возвращаться в этот вечер к Дюпле.
Утром он предупредил их, что, возможно, отправится за город.
В эту страшную ночь со 2 на 3 сентября крохотная меблированная комнатка Сен-Жюста, неизвестного молодого человека, можно сказать, еще совсем мальчика, возможно, представлялась ему более надежной, чем его собственная.
Было около одиннадцати часов, когда они вошли к Сен-Жюсту.
Можно было бы не спрашивать, о чем они говорят: разумеется, о бойне; правда, один говорил об этом взволнованно, как ученик философской школы Руссо, а другой — сухо, как математик школы Кондийяка.
Робеспьер, как крокодил из басни, оплакивал иногда тех, кого осуждал на смерть.
Войдя в свою комнату, Сен-Жюст положил шляпу на стул, снял галстук, снял сюртук.
— Что это ты делаешь? — удивился Робеспьер. Сен-Жюст с таким изумлением на него взглянул, что Робеспьер повторил:
— Я спрашиваю, что ты делаешь.
— Ложусь спать, черт подери! — отвечал юноша.
— А зачем ты ложишься?
— Чтобы заняться тем, чем обыкновенно занимаются в постели, — поспать.
— Как?! — вскричал Робеспьер. — Неужели ты собираешься спать в такую ночь?
— Почему же нет?
— Когда погибают и еще погибнут тысячи людей, когда эта ночь окажется последней для стольких людей, которые еще дышат сегодня, но уже перестанут это делать завтра, ты собираешься спокойно спать?!
Сен-Жюст на мгновение задумался.
Потом, словно успев за короткий миг почерпнуть в своей душе новое убеждение, заметил:
— Да, верно, это мне известно; но я знаю также и то, что это зло необходимо, потому что ты сам дал на него согласие. Предположи, что это желтая лихорадка, чума, землетрясение, от которых погибнет столько же или даже больше человек, чем теперь, но обществу это не принесет никакой пользы, тогда как смерть наших врагов обеспечит нашу безопасность. Я тебе советую идти к себе, последовать моему примеру и постараться уснуть.
С этими словами бесстрастный и холодный политик лег в постель.
— Прощай! — молвил он. — До завтра!
И он заснул.
Он спал долго, спокойно, безмятежно, словно в Париже не происходило ничего необычного; он заснул накануне около половины двенадцатого, а проснулся в шесть часов утра.
Сен-Жюст почувствовал, как перед окном метнулась чья-то тень; он обернулся и узнал Робеспьера.
Он решил, что Робеспьер успел сходить домой и уже возвратился назад.
— Что это ты так рано пришел? — спросил он.
— Я не уходил, — сообщил Робеспьер.
— Неужели не уходил?
— Нет.
— И не ложился?
— Нет.
— Ты не спал?
— Нет.
— Где же ты провел ночь?
— Стоял вот тут, прислонившись лбом к стеклу, и прислушивался к уличному шуму.
Робеспьер не лгал: то ли сомнения, то ли страх, то ли угрызения совести не дали ему заснуть ни на минуту!
Зато для Сен-Жюста эта ночь ничем не отличалась от других ночей.
На другом берегу Сены, во дворе Аббатства, еще один человек, как и Робеспьер, всю ночь не сомкнул глаз.
Человек этот прислонился к косяку крайней выходившей во двор калитки и полностью слился с темнотой.
Вот какое зрелище открывалось с его места.
Вокруг огромного стола, заваленного саблями, шпагами, пистолетами и освещаемого двумя медными лампами, необходимыми даже средь бела дня, сидели двенадцать человек.
По их смуглым лицам, мощным формам, красным колпакам на головах, накинутым на плечи курткам с узкими фалдами можно было без труда признать простолюдинов.
У тринадцатого, сидевшего среди них с обнаженной головой, в помятом черном сюртуке, белом жилете, коротких штанах, было отталкивающее лицо, на котором застыло торжествующее выражение; он был председателем.
Возможно, он единственный из всех знал грамоту; перед ним были тюремная книга, бумага, перья, чернила.
Люди эти были неумолимыми судьями Аббатства, выносившими не подлежавший обжалованию приговор, который немедленно приводился в исполнение полестней палачей, орудовавших саблями, ножами, пиками и поджидавших своих жертв на залитом кровью дворе.
Ими командовал судебный исполнитель Майяр.
Пришел ли он по собственному почину? Прислал ли его Дантон, который хотел бы от всей души и в других тюрьмах, то есть в Карме, в Шатле, в Ла Форсе, сделать то же, что удалось в Аббатстве: спасти хоть несколько человек?
Никто не может этого сказать.
4 сентября Майяр исчезает; его больше не видно, о нем ничего не слышно; его словно поглотила пролившаяся кровь, Но прежде он до десяти часов председательствовал в трибунале.