Белые и синие, стр. 77
Бонапарт, любивший четкие и ясные ответы, с удовольствием слушал эту уверенную и разумную речь.
— Если бы я попросил вас, гражданин, дать мне более подробные сведения о вас и вашей семье, — спросил он юношу, — вы бы приписали эту просьбу любопытству или интересу, что вы у меня вызвали?
— Я предпочел бы думать, — ответил Эжен, — что слух о наших несчастьях дошел до вас и что именно вашим интересом объясняется благосклонность, с которой вы меня принимаете.
— Ваша мать тоже была в заключении? — спросил Бонапарт.
— Да, и она спаслась только чудом. Мы обязаны ее жизнью гражданке Тальен и гражданину Баррасу.
Бонапарт на миг задумался.
— Каким же образом шпага вашего отца оказалась у меня? — спросил он.
— Я не утверждаю этого точно, генерал, но имею в виду другое: вы можете приказать, чтобы мне ее вернули. Конвент приказал разоружить секцию Лепелетье. Мы живем в нашем прежнем особняке на Новой улице Матюринцев: нам возвратили его по распоряжению генерала Барраса. К моей матери явились солдаты и потребовали отдать им все оружие, имеющееся в особняке. Мать приказала отдать им мое двуствольное охотничье ружье, одноствольный карабин, купленный мной в Страсбуре, с которым я воевал против пруссаков, а также шпагу отца. Я не сожалел ни о двуствольном ружье, ни о карабине, хотя у меня с ним связано славное воспоминание, но, признаться, я жалел и жалею об этой шпаге, доблестно сражавшейся в Америке и во Франции.
— Если вам предъявят эти предметы, — спросил Бонапарт, — вы их, вероятно, узнаете?
— Безусловно, — ответил Эжен. Бонапарт позвонил.
Явился унтер-офицер и замер, ожидая приказа.
— Проводите гражданина Богарне, — сказал Бонапарт, — в комнаты, куда сложили оружие секций. Вы позволите ему взять принадлежащие ему предметы, на которые он укажет.
С этими словами он протянул юноше руку, которой суждено было вознести Эжена столь высоко. Не ведая о будущем, юноша бросился к этой руке и сжал ее с благодарностью.
— Ах, гражданин, — произнес он, — моя матушка и сестра узнают, сколь добры вы были ко мне и, поверьте, будут вам столь же признательны, как и я.
В то же мгновение распахнулась дверь и без доклада вошел Баррас.
— Вот как, — сказал он, — я вижу знакомые лица.
— Я уже рассказал генералу Бонапарту, чем я вам обязан, — отозвался Эжен, — и рад повторить в вашем присутствии, что без вашей поддержки вдова и дети Богарне скорее всего умерли бы с голода.
— Умерли с голода! — усмехнулся Бонапарт. — Значит, не только командирам батальонов, отставленным гражданином Обри, грозит подобная участь?
— В самом деле, я не прав, — сказал Эжен, — ведь я служил у столяра и зарабатывал там на пропитание, а моя сестра — у хозяйки бельевого магазина, где из жалости ей платили столько же.
— Полно! — воскликнул Баррас. — Дурные дни миновали, а доброе время вернулось. Что же привело тебя сюда, мой юный друг?
Эжен сообщил Баррасу о причине своего визита.
— Почему же ты не обратился ко мне, — спросил Баррас, — вместо того чтобы беспокоить моего коллегу?
— Потому что мне хотелось познакомиться с гражданином генералом Бонапартом, — ответил Эжен. — Возвращение шпаги отца казалось мне счастливым предзнаменованием.
Поклонившись двум генералам, он вышел из комнаты вместе с фурьером, чувствуя себя гораздо увереннее, чем вначале, когда пришел к Бонапарту.
XXV. КАРТА МАРЕНГО
Два генерала остались одни. Оба с интересом смотрели вслед молодому человеку, пока за ним не закрылась дверь.
— У этого ребенка золотое сердце, — сказал Баррас. — Представьте себе, что в тринадцать с половиной лет — тогда я его еще не знал — он в одиночку отправился в Страсбур в надежде разыскать там документы, которые оправдали бы его отца в глазах Революционного трибунала.
Но Революционный трибунал не стал ждать: пока сын собирал документы, отцу отрубили голову. К тому же Эжену пора было возвращаться домой, ибо, если бы не Сен-Жюст, которого он встретил в Страсбуре, я даже не знаю, что бы с ним стало. В разгар спектакля он бросил вызов одному из заправил города, председателю клуба, великану по имени Тетрель.
Если бы люди, видевшие, как в этот день мальчик стрелял по пруссакам, не встали открыто на его защиту, бедняжка погиб бы.
— Я полагаю, — сказал Бонапарт с присущей ему лаконичностью, — что вы потрудились прийти сюда не для того, чтобы рассказывать мне об этом юноше, поскольку не подозревали о его визите ко мне.
— Нет, — ответил Баррас, — я пришел, чтобы преподнести вам подарок.
— Мне?
— Да, вам, — сказал Баррас.
Направившись к двери прихожей, он открыл ее и подал кому-то знак. Вошли двое мужчин. Они несли вдвоем на плече, как плотники носят доски, огромный свернутый холст, перевязанный веревкой.
— Господи! Что это? — спросил Бонапарт.
— Разве вы не говорили мне много раз о своем желании воевать в Италии, генерал?
— Вы хотите сказать, — прервал его Бонапарт, — что Франции придется рано или поздно решать там австрийский вопрос.
— Так вот, Карто, придерживающийся того же мнения, что и вы, давно заказал самую подробную в мире карту Италии. Я выпросил ее в военном министерстве, где сначала хотели мне отказать, но наконец все-таки дали, и теперь я ее вам вручаю.
Бонапарт схватил руку Барраса.
— Вот это настоящий подарок! — вскричал он, — особенно если эту карту преподносят мне как человеку, который должен ею воспользоваться. Разверните ее, — обратился он к мужчинам, что принесли карту.
Встав на колени, они развязали веревки и попытались расстелить карту, но для того, чтобы разложить ее полностью, требовалась в два раза большая комната.
— Что ж! — сказал Бонапарт, — вы заставите меня выстроить дом, чтобы разместить там эту карту.
— О! — воскликнул Баррас, — когда настанет время ею воспользоваться, вы, возможно, будете жить в достаточно просторном доме, чтобы пришпилить ее на стену между двумя окнами. Ну, а пока поглядите на развернутую часть: нет ни одного ручейка, ни единой реки, ни холма, которые бы на ней не значились.
Носильщики приоткрыли карту, насколько это было возможно. Участок, представший перед ними, простирался вдоль Генуэзского залива от Алассио до Савоны.
— Кстати, — спросил Бонапарт, — там, в Червони, должны находиться Шерер, Массена и Келлерман?
— Да, — ответил Баррас, — это так; сегодня ночью мы получили от них известия; как же я позабыл рассказать вам об этом? Ожеро наголову разбит в Лоано; Массена и Жубер, которых Келлерман оставил в армии невзирая на то, что Комитет общественного спасения их разжаловал, проявили там бесподобную храбрость.
— Не там, не там, — пробормотал Бонапарт. — Что значат удары по конечностям? Ничего. Надо разить прямо в сердце. Бить по Милану, по Мантуе, по Вероне. Ах! Если когда-нибудь…
— Что? — спросил Баррас.
— Ничего! — ответил Бонапарт.
Затем резко повернувшись к Баррасу, он спросил:
— Вы уверены, что избраны одним из пяти членов Директории?
— Вчера, — ответил Баррас, понизив голос, — депутаты Конвента собрались, чтобы обсудить кандидатуры будущих членов Директории. Некоторое время они совещались; наконец после первого голосования остались следующие имена: мое, затем — Ребеля, в третьих — Сиейеса, наконец, Ларевельер-Лепо и Летурнера, но один из пяти наверняка откажется.
— Кто же этот честолюбец? — спросил Бонапарт.
— Сиейес.
— Говорят ли о том, кто его заменит?
— По всей вероятности, это будет Карно.
— Вы ничего от этого не потеряете. Но почему бы не ввести в состав этих штатских лиц кого-нибудь, кто представлял бы армию, такого человека, как Клебер, Пишегрю, Гош или Моро?
— Конвент побоялся давать слишком большую власть военным.
Бонапарт рассмеялся.
— Что же! — сказал он, — когда Цезарь овладел Римом, он не был ни трибуном, ни консулом; он только что вернулся из Галлии, где выиграл восемьдесят сражений и подчинил триста народов. Именно так поступают диктаторы. Но ни одному из людей, которых вы назвали, не по плечу роль Цезаря. Если будут назначены те пятеро, о которых вы говорите, дело, возможно, пойдет. Вы пользуетесь популярностью, вы инициативны и деятельны; естественно, вы станете главой Директории. Ребель и Летурнер — это труженики, они будут делать черную работу, в то время как вы будете представлять правительство. Ларевельер-Лепо умен и честен; он будет всех вас поучать. Что касается Карно, я не представляю, какое дело вы ему поручите.