Белые и синие, стр. 52
Мы с Фалу стояли в нескольких шагах от нее.
Когда барабан смолк, было зачитано письмо.
Услышав имя своего сына, бедная старушка не совсем поняла, в чем дело, и с криком принялась вопрошать:
«Он умер? Он умер?»
И тут прозвучало ругательство, от которого содрогнулось небо; услышав его, она поняла, что ее сын жив, обернулась, смутно увидела мундир и воскликнула:
«Вот он! Вот он!»
В конце концов она упала в объятия сына, расцеловавшего ее от всей души, а деревенские жители рукоплескали им!
Затем, поскольку из-за этой семейной сцены люди почти не расслышали текста, барабанщик принялся снова читать письмо.
Когда чтение подходило к концу, бургомистр, умело рассчитав, какой эффект это произведет, появился с лавровым венком в одной руке и кошельком в другой. Он возложил лавровый венок на голову Фалу и вложил кошелек в руку его матери.
Я не смог остаться там до конца и позже узнал, что в деревне Буссьер устроили праздник с иллюминацией и балом, взрывали петарды, пускали ракеты, и Фалу разгуливал среди своих земляков до двух часов ночи с лавровым венком на голове, словно Цезарь.
Я же, мой генерал, вернулся в Безансон, чтобы исполнить известное Вам печальное поручение, о чем я сообщу Вам по возвращении в штаб.
До сих пор мне все некогда было заняться Вашим поручением; и вот я помчался на улицу Голубятни, остановился у дома № 7 и поднялся на четвертый этаж.
Роза узнала меня и встретила с радостью, как родного; когда же она узнала, что я пришел по поручению ее великого друга, о! тогда, я должен Вам сказать, генерал, бедная Роза не удержалась: она заключила меня в объятия и расцеловала со слезами на глазах.
«Как ? Он вспомнил обо мне?»
«Да, мадемуазель Роза».
«Как, он сам?»
«Клянусь вам».
«И он сам выбрал для меня этот красивый зонт?»
«Он сам выбрал его для вас».
«И он шел под ним обратно в гостиницу?»
«Точнее, мы оба шли под ним, но держал его он».
Не говоря ни слова, она посмотрела на ручку зонта, поцеловала ее и заплакала. Вы понимаете, что я не пытался ее утешить, а плакал вместе с ней; впрочем, это были слезы радости, и я огорчил бы ее, если бы сказал: «Довольно!» Тогда же я сказал ей, до чего Вам понравились ее рубашки и что теперь Вы носите только их. Она зарыдала еще больше прежнего! Потом мы принялись наперебой говорить о Вас. Вскоре она Вам напишет, чтобы поблагодарить Вас, но, кроме того, она поручила мне сказать Вам множество приятных вещей.
Я должен передать Вам то же самое от моего отца, которому, надо думать, Вы написали кучу всяких вымыслов о сыне, ибо, читая Ваше письмо, он все время поглядывал на меня и даже смахивал с ресниц набегавшие слезы. Он тоже Вам напишет, как и мадемуазель Роза.
Полагаю, что злоупотребил Вашим вниманием, которого я не заслуживаю, но Вы сами доверили мне три послания и тем самым сделали из меня важную особу, поэтому я надеюсь, что Вы простите своего маленького друга за долгую болтовню.
Шарль Нодье».
Часть вторая. 13 вандемьера
I. С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА
Около двух лет минуло со времен тех событий, о которых мы рассказали в первой части нашей книги.
Чтобы читатель разобрался в последующих событиях, нам следует окинуть беглым взглядом с высоты птичьего полета два страшных роковых года — 1794 и 1795-й.
Как предсказал Верньо и как повторил вслед за ним Пишегрю, Революция пожрала своих детей.
Посмотрим на деяния этой страшной мачехи.
Пятого апреля 1794 года были казнены кордельеры.
Дантон, Камилл Демулен, Базир, Шабо, Лакруа, Эро де Сешель и бедный поэт-мученик Фабр д'Эглантин (автор одной из наших самых популярных песен «Пастушка, дождь пошел») погибли вместе, на одном эшафоте, куда их заставил взойти Робеспьер, Сен-Жюст, Мерлен (из Дуэ), Кутон, Колло д'Эрбуа, Фуше (из Нанта) и Вадье.
Затем настал черед якобинцев.
Вадье, Тальен, Бийо и Фрерон обвиняют Робеспьера в том, что он узурпировал власть, и Робеспьер с челюстью, раздробленной пистолетной пулей, Сен-Жюст с высоко поднятой головой, Кутон с переломанными ногами, Леба, а также их друзья — все они, двадцать два человека, были казнены на следующий день после бурного дня, который помечен в истории роковой датой — 9 термидора.
Десятого термидора Революция по-прежнему была жива, ибо она была бессмертна, и какой-либо партии, которая возвышается либо падает, не дано ее убить; Революция была жива, но Республика умерла!
Республика была обезглавлена вместе с Робеспьером и Сен-Жюстом.
Вечером в день казни дети кричали у дверей театров:
— Карета! Кто хочет карету? Не угодно ли карету нашему буржуа? Назавтра и день спустя восемьдесят два якобинца следуют за Робеспьером,
Сен-Жюстом и их друзьями на площадь Революции.
Пишегрю узнал об этом кровавом перевороте, будучи главнокомандующим Северной армией. Он рассудил, что время крови прошло и что вместе со всякими Вадье, Тальенами, Бийо и Френонами грядет время грязи.
Он подал знак в Мюльхайм, и вскоре примчался Фош-Борель — посланец принца.
Как и предвидел Пишегрю, этап подъема Революции остался позади. Наступил период реакции, или этап нисхождения: кровь продолжала литься, но это уже была кровь репрессий.
Согласно декрету от 17 мая 1795 года окончательно закрывался Якобинский клуб, колыбель Революции и опора Республики.
Общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, сотоварищ палаческого топора, был виновен не более, чем этот топор, ибо он лишь подчинялся приказам Революционного трибунала, подобно тому как топор подчинялся палачу. Фукье-Тенвиль был казнен на гильотине вместе с пятнадцатью судьями — присяжными Революционного трибунала.
В знак окончательного наступления реакции казнь совершилась на Гревской площади.
Хитроумное изобретение господина Гильотена снова выдвинулось на первый план; виселицы же исчезли: равноправие всех перед смертью было узаконено.
Первого прериаля Париж окончательно убеждается, что умирает с голода. Движимые голодом обитатели предместий идут в наступление на Конвент. Истощенные, оборванные, голодные люди врываются в зал заседаний; депутата Феро, попытавшегося защитить председателя Конвента Буасси д'Англа, убивают на месте.
Благодаря переполоху, поднявшемуся после этого в собрании, Буасси д'Англа уцелел.
Ему подносят голову Феро на острие копья. Он благоговейно снимает головной убор, кланяется и снова надевает шляпу.
Во время этого поклона Буасси д'Англа, который был лишь наполовину революционером, становится наполовину монархистом.
Шестнадцатого числа того же месяца Луи Шарль Французский, герцог Нормандский, претендент на трон под именем Людовика XVII, тот самый, о котором герцог Орлеанский сказал на одном из ужинов: «Сын Куаньи не будет моим королем!», умирает от золотухи в Тампле в возрасте десяти лет, двух месяцев и двенадцати дней.
Тотчас же граф Прованский Людовик самолично провозглашает себя королем Франции и Наварры Людовиком XVIII, дабы даже во времена Республики не зачахла старая истина французской монархии: «Король умер, да здравствует король!»
Затем настает страшный день Киберона, когда, по словам Питта, «не пролилось ни капли английской крови» и когда, по словам Шеридана, «честь Англии струилась изо всех пор».
Тем временем победы Гоша и Пишегрю принесли свои плоды; в результате захвата виссамбурских линий (читатели уже знают, как это произошло), при виде трехцветного знамени, в руках Сен-Жюста пересекающего границу и гордо реющего на земле Баварии, Фридрих Вильгельм, который первым перешел наши границы, признаёт Французскую республику и заключает с ней мир.
Франция и Пруссия не захватили никаких земель, и, следовательно, им нечего возвращать друг другу.
Однако восемьдесят тысяч пруссаков спят вечным сном на полях Шампани и Эльзаса, и ни Йена, ни Лейпциг не положат конец начавшейся великой ссоре.