Бастард де Молеон, стр. 54

– Мессир, – сказал его святейшество, – я понимаю, что людей портит общество грабителей, и тем из них – имен я не назову, – кто до сего дня пользовался милостями святого престола, было бы вполне, мне кажется, воздано по заслугам, если б на их голову обрушились его кары.

Грозные эти слова, на действие которых папа сильно надеялся, к его великому изумлению, оставили коннетабля равнодушным.

– У меня, – продолжал святой отец, – шесть тысяч солдат.

Бертран понял, что Урбан Пятый, подобно Гуго де Каверлэ и Смельчаку, приврал ровно наполовину, что показалось ему, несмотря на сложность обстановки, несколько рискованным со стороны папы.

– У меня шесть тысяч солдат в Авиньоне и тридцать тысяч горожан, способных держать оружие. Да, способных держать оружие… Город укреплен, и даже не будь у меня ни крепостных стен, ни рвов, ни пик, у меня на челе тиара. [126] святого Петра, и я один, воззвав к Господу, прегражу путь варварам, не столь отважным, как воины Аттилы, коих папа Лев остановил у стен Рима [127]

– Полноте, святейший отец. Духовные и мирские войны с королями Франции, старшими сыновьями церкви, всегда плохо удаются наместникам Христа, Свидетелем тому – ваш предшественник Бонифаций Восьмой, который получил, – храни меня Бог, чтоб я простил подобную обиду! – получил, говорю я, пощечину от Колонны [128] и умер в тюрьме, грызя собственные кулаки. Вы уже видите, какую услугу оказало вам это отлучение, ибо люди, проклятые вами, вместо того чтобы разбежаться, наоборот, сплотились и пришли добиваться от вас прощения вооруженной рукой. Что до ваших мирских сил, то шесть тысяч солдат и двадцать тысяч увальней-горожан ничтожно мало; жалкие двадцать шесть тысяч, даже если считать каждого горожанина мужчиной, против пятидесяти тысяч закаленных воинов, не боящихся ни Бога, ни черта и привыкших к папам гораздо больше, чем солдаты Аттилы, которые видели папу впервые – именно об этом я умоляю подумать его святейшество, прежде нежели он предстанет перед наемниками.

– Пусть только посмеют! – воскликнул Урбан с горящими яростью глазами.

– Святой отец, я не знаю, посмеют они или нет, но ребята они бравые.

– Посягнуть на помазанника Господня! О, несчастные христиане!

– Позвольте, позвольте, святейший отец, люди эти вовсе не христиане, ибо отлучены от церкви… И неужели вы думаете, что они пощадят кого-либо? Вот если б их не отлучили от церкви – дело другое: они могли бы опасаться анафемы. Но сейчас им ничего не страшно.

Чем весомее были доводы Дюгеклена, тем сильнее нарастал гнев папы; вдруг он встал и подошел к Бертрану:, – А вы сами, делающий мне столь странное предупреждение, неужели считаете себя здесь в полной безопасности?

– Я здесь в большей безопасности, чем даже вы, ваше святейшество, – ответил Бертран с невозмутимостью, которая вывела бы из себя самого святого Петра. – Ибо если допустить – хотя я даже представить себе этого не могу, – что со мной случится несчастье, то ни от славного города Авиньона, ни от выстроенного вами великолепного дворца, сколь бы он ни был неприступен, не останется камня на камне. О, эти прохвосты – дерзкие громилы, они по щепкам разнесут любую крепость так же быстро, как регулярная армия сметет со своего пути какую-нибудь хибару. К тому же вряд ли они на этом остановятся: проникнув из города в замок, они вслед за замком примутся за гарнизон, потом за горожан, и от тридцати тысяч ваших людей и костей не останется; значит, по воле вашего святейшества, я чувствую себя здесь в большей безопасности, нежели в собственном лагере.

– Пусть так! – вскричал разъяренный папа, понимая, что коннетабль связал его по рукам и ногам. – Пусть так! Но я упрям и буду ждать.

– Поистине, святейший отец, – сказал Бертран, – даю вам слово рыцаря, что сим отказом вы изменяете себе. Я был убежден – но, судя по тому, что вижу, ошибался, – что ваше святейшество пойдет навстречу и принесет жертву, как ему повелевает вера, и, следуя примеру славного короля Карла Пятого, святой апостольский престол выдаст двести тысяч экю. Поймите, святейший отец, – прибавил коннетабль, напуская на себя совсем печальный вид, – для доброго христианина, вроде меня, очень тяжело видеть, как первый князь церкви отказывается помочь тому благому делу, какое мы свершаем. Мои достойные командиры никогда не поверят в это.

Поклонившись смиреннее, чем обычно, Урбану Пятому, потрясенному неожиданными событиями, с какими ему пришлось столкнуться, коннетабль, почти пятясь, вышел с террасы, сбежал по лестнице и, найдя у ворот свою свиту, которая уже начинала беспокоиться о его судьбе, поскакал обратно в лагерь.

III. Каким образом монсеньер легат [129] приехал в лагерь и как его там приняли

Вернувшись в лагерь, Дюгеклен начал понимать, что столкнется с большими трудностями, осуществляя задуманный им прекрасный план, который преследовал три основных цели – расплатиться с наемниками, покрыть расходы на военную кампанию и помочь королю закончить постройку дворца Сен-Поль, – если папа Урбан будет пребывать в том расположении духа, в каком он его застал.

Церковь упряма. Карл V – человек богобоязненный. Не стоило ссориться со своим властелином под тем предлогом, будто хочешь оказать ему услугу; нельзя было в начале кампании давать повод для суеверных суждений: после первых же военных неудач эти поражения не преминули бы приписать безбожию полководца и карающим молитвам папы римского.

Но Дюгеклен был бретонец, а значит, упрямее всех пап римских и прошлого и будущего. Кстати, оправдывая свое упрямство, он мог ссылаться на необходимость – эту неумолимую богиню, которую древние изображали с оковами на руках.

Поэтому он решил придерживаться своего плана, рискуя дальше действовать по воле обстоятельств, следуя ему или отказываясь от него – смотря по тому, как обстоятельства эти будут складываться.

Дюгеклен приказал своим людям снарядить обозы и готовиться выступать, отдал приказ бретонцам – они пришли два дня назад под водительством Оливье де Мони и Заики Виллана – выдвинуться ближе к Вильнёву, чтобы с высоты террасы, где неотлучно находился святой отец, тот мог видеть, как широкая голубоватая лента войск извивается, слов-до лазурная змея, кольца которой под лучами заходящего солнца то сверкали ярче золота, то вспыхивали более зловеще, чем молнии папского проклятия.

Урбан V был сведущ в военном деле почти столь же, сколь славен был в делах божественных. Ему не нужно было вызывать своего главнокомандующего, чтобы понять, что стоит Этой змее проползти чуть вперед, как Авиньон будет окружен.

– По-моему, они совсем обнаглели, – сказал он своему легату, с тревогой наблюдая за маневром наемников.

И желая убедиться, столь ли сильно разъярены отряды наемников и их командиры, как сказал ему Дюгеклен, папа Урбан V [130] направил своего легата к коннетаблю.

Легат не присутствовал на беседе папы с Дюгекленом, поэтому он не знал, что Дюгеклен требовал совсем другого, нежели смягчения анафемы, провозглашенной отрядам наемников; это неведение придало легату уверенность, что он отделается малым числом индульгенций и благословений.

Посему он отправился в лагерь верхом на муле в сопровождении бледного ризничего, своего приспешника.

Мы уже сказали, что легат ни о чем не ведал. Папа посчитал, что сообщать о своих опасениях посланцу – значит ослаблять доверие, которое тот должен питать к силе своего владыки. Вот почему аббат с радостной уверенностью ехал из города в лагерь, заранее наслаждаясь коленопреклонениями и крестными знамениями, которыми встретят его при въезде.

Но Дюгеклен, будучи ловким дипломатом, выставил в охрану лагеря англичан – людей, мало пекущихся об интересах папы, с которым вот уже более столетия они вели спор, и, кроме того, предусмотрительно переговорил с ними, чтобы склонить их на свою сторону.