Ашборнский пастор, стр. 113

Казалось, она видит то, что не видят наши обыкновенные человеческие глаза, и тихо беседует с духами из другого мира.

Странные диалоги почти всегда заканчивались приступом кашля, а приступ кашля – появлением капли крови, все более и более бледной.

В конечном счете произошло нечто необычное и, похоже, имевшее прямую связь с тем незаживающим уколом.

Кровавые харканья внезапно прекратились.

Когда врач вошел в комнату, Бетси сидела у окна: взгляд ее был устремлен в сторону кладбища, рот полуоткрыт, а на лице ее, как всегда, блуждала улыбка.

Я услышала шаги поднимающегося по лестнице человека и, поскольку прошел ровно месяц после нашего возвращения из Милфорда, решила, что это врач, и открыла дверь моему помощнику в борьбе со смертью, которого мне послал сам Господь.

Он вошел так тихо, что Бетси ничего не услышала.

И только когда врач направился к ней, Бетси угадала это каким-то неведомым чувством, протянула ему, не обернувшись, руку и, приветствуя его, слегка кивнула.

Затем ее губы едва слышно прошептали два слова:

– Здравствуйте, доктор!

Врач взял ее руку и прослушал пульс.

– Странная болезнь! – заметил он. – Можно было бы сказать, что из этого ребенка жизнь уходит капля за каплей, как из треснувшей вазы капля за каплей утекает содержащаяся в ней жидкость…

Тогда, помимо незримой болезни, которую он научился разгадывать, изучать, устанавливать, я рассказала ему о странном явлении – капле крови, при каждом приступе кашля проступающей на месте укола шипом.

Он выслушал мой рассказ с недоверчивой усмешкой.

Но я показала ему рубашки моей бедной девочки, где на местах прямо против сердца виднелись пятна крови, становившейся бледнее день ото дня.

– Чтобы истолковать столь странный рассказ, – сказал он, – мне следовало бы осмотреть и изучить эту предполагаемую ранку…

Но невинная девочка тут же скрестила руки на груди.

– Незачем! – произнесла Бетси, как если бы, зная объяснение этой тайны, она могла бы его дать. – Бог позволил, чтобы кровь, которую я теряла в болезненных приступах кашля, отхаркивая ее, теперь выходила бы из меня безболезненно через укол шипом розы. По мере того как кровь будет бледнеть, я буду слабеть все больше и больше… В какой-то день из ранки проступит только капля воды. В этот день я умру.

И произнесла она это с улыбкой, словно смертный час станет ее счастливым часом.

Я посмотрела на нее, сцепила пальцы рук и тихо сказала себе:

«Если бы наша религия, так же как религия католическая, допускала существование святых, я, без сомнения, видела бы перед собой святую!»

– А если бы я попытался остановить кровь? – спросил врач.

– Ваша попытка оказалась бы бесполезной, – ответила Бетси.

– А если мне все-таки это удастся?

– Я умерла бы сразу же, вместо того чтобы умереть через два месяца. Тут врач сам вздрогнул.

Слыханное ли дело, чтобы такая молоденькая девушка, едва вступившая в жизнь, так говорила о смерти?! И я заплакала.

– Два месяца, – шептала я, – два месяца… Так что, через два месяца ее не станет?

– Пусть будет так! – откликнулся врач, словно отвечая одновременно и больной и мне на уверенность девочки и на страхи ее матери. – Пусть будет так! Но мы еще поборемся!

А затем сказал, обращаясь ко мне, но уже, однако, тихо, так, чтобы Бетси не расслышала:

– Болезнь находится именно на той стадии, на какой я и рассчитывал ее увидеть. Воздух в Милфорде слишком холодный, а воздух в Уэстоне, ранее казавшийся мне более благоприятным, еще холоднее. Вашего ребенка надо поместить в искусственную атмосферу, более легкую для дыхания, нежели природный воздух: не откладывая дела ни на один день, договоритесь с каким-нибудь фермером из Уэстона или его окрестностей о том, чтобы больная пожила в хлеву, – это моя последняя надежда, и если существует средство спасти вашу дочь, так это то, о котором я вам говорю.

– Увы, – ответила я, – где бы она ни оказалась, там ей будет легче, чем здесь, – лишь бы удалить ее от этих злых детей, приносящих ей мучения! Я сделаю все, что вы мне советуете.

Затем, повернувшись к Бетси, я спросила ее:

– Ты слышишь?

– Да, матушка, и я готова выполнить твою волю, хотя все попытки вылечить меня будут бесполезными.

– Но, бедное дитя, кто же это внушает тебе такую уверенность?

– Послушай, добрая моя матушка: было время, я чувствовала себя хорошо, и, когда отец умер, мне показалось, что между ним и мною выросла толстая, непроницаемая, непреодолимая стена… Это та стена, что отделяет жизнь от смерти… Кроме того, мне казалось, что, хотя спящие в могилах и обладают голосами, какими они разговаривают с Богом, я не смогу расслышать эти голоса, которые доходили до моего слуха шелестом еще более слабым, чем звук прорастающего зерна… И что же? Я ошиблась, матушка.

По мере того как я сама приближаюсь к могиле, стена, отделяющая меня от нее, становится все более и более прозрачной, а голоса усопших – все более и более внятными; сквозь стену я вижу отца, улыбающегося и протягивающего ко мне руки; здесь, на земле, я слышу его голос, подобный дуновению, и этот голос шепчет: «Приди, дитя мое! Бог отметил тебя, чтобы ты попала в число его избранных, и тебя ждет небесное блаженство. Благословенны те, что умирают молодыми!» И вот поэтому-то я улыбаюсь и тихо говорю, когда сижу в этом большом кресле напротив окна, выходящего на кладбище. Я улыбаюсь, потому что мне является отец, я тихо говорю, потому что отвечаю ему…

– И что же ты ему говоришь?

– Я говорю ему: «Я иду к тебе, отец, я иду! Только сделайте мне дорогу к смерти легкой; сделай мне путь в могилу отлогим.

– Но, бедное дитя, – вскричала я, – значит, обо мне ты не думаешь?

– О нет… я не раз спрашивала у него: «А как же матушка?.. А как же матушка?..»

– И что же?

– Так вот, каждый раз я видела, как слезы текут из его глаз, и он мне говорил: «Иди ко мне скорее, и мы вместе будем молиться за нее и, быть может, вдвоем нам удастся умилостивить Господа!»

– А зачем умилостивлять Господа? Потерять тебя, любимая моя дочка, – какое же еще большее несчастье может со мной случиться?.. О, если и в самом деле тебя у меня отнимут, если ты умрешь, мне уже ничто не будет страшно и я брошу вызов даже всемогуществу Бога!

– Тише, матушка, – произнесла больная, поднося к губам исхудавший палец. – Тише! Знаешь, мне кажется, я слышу неведомый голос, голос из иного мира, и он шепчет мне на ухо стих поэта:

Девственница не что иное, как ангел, ниспосланный на землю!

– Что означает этот стих? Я в нем ничего не поняла.

– Он означает то, что означает, – сказал врач. – Хватит об этом. Подобные разговоры или влекут за собой лихорадку, или являются ее следствием. Не будем торопить поступь болезни – она и так становится довольно быстрой.

– И все же, – спросила я, – вы не отчаиваетесь? Врач отвел меня в другой конец комнаты и прошептал:

– Кто не гарантирует выздоровления, должен, по крайней мере, пытаться продлить жизнь. В качестве жилья подойдет хлев, а еще лучше комната с дверью, выходящей в хлев, с тем чтобы больная вдыхала воздух, согретый телами животных; в качестве питья хороши настои лишайника, отвар из улиток, молоко; в качестве пищи – мясное желе. Вот на этом и договоримся. Через месяц я появлюсь снова.

Врач говорил очень тихо, и тем не менее в другом углу комнаты больная не упустила ни одного его слова.

– Месяц – это хорошо, доктор… Через месяц я еще не буду мертва.

XXII. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Продолжение)

Боже мой, как редко встречаешь сострадание и как мало следуют христиане завету Господа: «Возлюби ближнего, как самого себя!» [536]

Когда врач уехал, я прежде всего постаралась посмотреть, сколько денег израсходовали мы за истекший месяц и сколько их осталось от нашего жалкого богатства.