Тайны Парижа. Том 1, стр. 74

Ивон и де Болье вернулись вместе из Керизу, потому что дождь лил весь вечер и смыл все следы, так что собаки не могли бы найти зверя. Охоту отложили до следующего дня.

— Самое лучшее, что мы можем сделать, — сказал Болье Ивону, — это вернуться в Керлор.

Старый дворянин и его егерь сели на лошадей и поехали, не обращая внимания на дождь.

Де Болье был крепкий старик, сильного сложения, не боявшийся ни усталости, ни перемены погоды, ни продолжительной езды.

— Пришпорь лошадь, — приказал он Ивону, — и поезжай на ферму Буафуршю; скажи там моему арендатору, чтобы он пришел ко мне завтра утром: мне надо с ним поговорить.

Ивон перегнал своего господина и приехал раньше него в Керлор.

Что касается де Болье, то случаю угодно было, чтобы в то время, как его егерь, свернув с Ваннской дороги, поехал по тропинке в Буафуршю, маркиз встретил совершенно пустую почтовую карету, которой правил один только ямщик. В одиннадцать часов вечера и в такую ужасную погоду, на дороге, ведущей из Ванн в Керлор, подобная встреча, естественно, должна была возбудить любопытство старого дворянина.

— Эй, приятель! — окликнул он ямщика, — откуда едешь?

— Честное слово, барин, — отвечал ямщик, — может быть, Бог или черт и знают это, но только не я.

— Что! — вскричал де Болье. — Ты издеваешься надо мною, бездельник?

И в уверенности, что ямщик хочет его мистифицировать, он поставил свою лошадь поперек дороги, чтобы наказать дерзкого за наглость в случае, если тот не пожелал бы дать удовлетворительного объяснения.

— Барин, — сказал ямщик, — вот уже два часа, как я катаюсь по мерзейшей, поросшей кустарником дороге под проливным дождем, и клянусь вам, что сильно затрудняюсь объяснить, откуда еду.

Голос ямщика звучал так искренно, что убедил де Болье в правдивости его слов.

— Сегодня утром, — продолжал ямщик, — в Ванн приехала дама. На руках у нее был грудной младенец. Густая зеленая вуаль закрывала ее лицо, так что его нельзя было рассмотреть. Она явилась на почтовую станцию, потребовала карету и лошадей и поехала со мною. Вид у нее был страдальческий, и она с трудом передвигала ноги.

— Куда прикажете ехать? — спросил я ее.

— Выезжайте сначала из города, — приказала она мне. — Я буду указывать вам дорогу.

Тогда мы свернули с большой дороги и поехали в эти проклятые места по отвратительной, заросшей кустарником дороге. Через час мы очутились у большого парка, на другой стороне которого я увидел какой-то замок. Дама приказала мне остановиться у дверей павильона у парка, дала мне двадцать пять луидоров и отпустила.

— Странно! — прошептал де Болье, предчувствуя несчастье, так как из описания ямщика он узнал парк Керлора и павильон, где жил Ивон.

— Как выглядела эта дама? — спросил он.

— Совсем молоденькая, сударь, маленького роста и, как мне показалось, белокурая.

— Моя дочь! — вскричал де Болье, — моя дочь, которая должна быть теперь в Париже… Что значит это таинственное путешествие?

Он пустил рысью свою лошадь, бросив луидор ямщику, который поехал своей дорогой.

Двадцать минут спустя де Болье был уже у павильона, соскочив с лошади и увидев свет в нижнем этаже, вошел туда. Услышав полузаглушенные стоны своей дочери, он с легкостью молодого человека поднялся по лестнице. Услыхав его шаги на лестнице, Ивон хотел было подбежать к двери и не дать ему войти… но опоздал… Болье был уже на пороге и увидал на кровати Наики свою дочь, бледную, дрожащую, кормящую грудью плачущего младенца.

Болье зашатался и упал на стул, закрыв лицо руками.

— Я слишком жестоко наказан, — прошептал он, — я умру обесчещенный!

Слова эти, в которых вылились чувства оскорбленной родовой гордости, больно отозвались в сердце старого Ивона и вызвали его на поступок редкого самоотвержения. Он опустился на колени перед своим господином, взял обе его руки и сказал:

— Болье не может быть обесчещен, — его дочь останется честной женщиной для всего света…

— А этот ребенок? — спросил старый дворянин упавшим голосом.

— Этот ребенок, — отвечал Ивон, — будет сыном Наики…

Болье не ответил ничего… он был мертв…

Но Ивон, тем не менее, сдержал свое слово. Наика сделалась для света матерью этого ребенка; Наика, невинная и чистая, прослыла на родине за погибшую девушку; ее отдали на позор, а меня поставили в ужасное положение прикрыть все это венцом или отказаться от нее.

Я хотел принудить Ивона рассказать все свершившееся; но он грубо оттолкнул меня, прицелился в меня из ружья и сказал:

— Если ты не поклянешься, что будешь молчать, то я убью тебя, как собаку!

Я любил Наику и поклялся… Прошел год, Ивон тоже умер.

Только трое знали эту тайну: Наика, я и женщина, убившая своего отца и согласившаяся принять жертву Наики. Эту женщину я возненавидел от всей души…

Жан с минуту помолчал, и полковник увидал, как крупные капли слез катились у него по щекам.

— Я не женился на Наике, — продолжал Жан, — потому что, несмотря на мое низкое положение, я все-таки был до известной степени горд, и не захотел иметь жену, признанную всем светом виновной, но я поклялся отомстить… даже если бы для этого мне пришлось терпеливо ждать десять лет… Я поступил на службу к баронессе, сделался ее рабом, ее поверенным, ее орудием. О, что за чудовище эта женщина!

Полковник прервал рассказ лакея:

— Ты будешь отомщен, но я должен все знать!

— Что еще?

— Известно тебе, как умер виконт Ральф?

— Да…

— Я также хочу знать, почему маркиз де Р… убил себя?

— Хорошо, — отвечал Жан, — слушайте.

— Я слушаю, — сказал, снова садясь, вставший было полковник.

XXXIV

— Баронесса Сент-Люс, — продолжал Жан, — хотела пользоваться всеми недозволенными наслаждениями, слывя в то же время добродетельной женщиной. Г-н де Р… был первый ее любовник; в течение своего шестимесячного блаженства он не подозревал, что смерть постоянно висела над его головой.

Когда маркиз явился в первый раз в павильон, баронесса сказала ему:

«Если вы хотите любить меня и быть любимым мною, то должны хранить в тайне наши свидания. Никогда ни друг, ни слуга не должны сопровождать вас. Никогда, если бы даже меня оскорбили в вашем присутствии, вы не должны драться за меня. Если вам покажется, что другой нашел путь к моему сердцу, вы должны остаться глухи и немы: малейшее проявление ревности будет для вас гибельно».

С этого дня я поступил на службу к маркизу. Но я не был его слугой, а только шпионом за ним; я следовал за ним всюду и получил приказание убить его, если бы у него сорвалось хоть одно неосторожное слово.

Но маркиз не знал, что я служил раньше у баронессы; следовательно, он мог выдать себя в моем присутствии, если бы принадлежал к числу людей, способных проболтаться.

Но маркиз обожал баронессу Сент-Люс и молчал о своем счастье, как могила. Так продолжалось шесть месяцев; по истечении этого времени баронесса встретила виконта Ральфа. Он был блондин, мечтательный, меланхоличный, как герой ирландских легенд. Красота у него была чисто женская. Маркиз, наоборот, был брюнет, смуглый, мужественный, высокого роста и обладал силой Геркулеса. Контраст, по всей вероятности, показался баронессе пикантным, и она начала новую интригу, не порвав прежней.

Скоро некоторые неосторожные выходки сэра Ральфа вызвали толки в свете и пробудили ревность маркиза; но он, помня данное обещание, принужден был молчать, так как иначе я должен был убить его, и я боялся, что момент этот близится. Однако он сдерживал себя и, несмотря на муки, которые испытывал, он не искал наперсника, и мой кинжал был вложен в ножны. Но однажды вечером он осмелился сказать баронессе:

— Свет подозревает, и я уверен в том, что виконт Ральф любит вас.

— Я это знаю, — ответила она спокойно. — Он мне сам признался в этом.

Маркиз вздрогнул от бешенства.

— И вы также любите его, не правда ли?

— Ваш вопрос нескромен; я не считаю себя обязанной отвечать вам.