Тайны Парижа. Том 1, стр. 54
Обратите внимание на это обстоятельство и взвесьте его. Я напишу вам через три дня. Ваш навеки
Эммануэль».
Эммануэль полковнику (2-е письмо):
«Дорогой полковник, победа!.. Баронесса любит меня!..
Однако не радуйтесь слишком скоро, потому что набожные вдовы похожи на крепость с тройными валами. Думаешь, что прорвался сквозь брешь, но встречаешь новый вал. Итак, слушайте, что произошло.
Сегодня две недели, как я приехал в Мор-Дье. Вчера я встал в первый раз с постели и начал разговор об отъезде. Может быть, я покажусь вам фатом, но мне почудилось, что при этих словах баронесса побледнела. Однако она не сделала никакого замечания.
В первый раз, — так как до сих пор мне подавали в моей комнате, — я обедал вместе со своей милой хозяйкой в маленькой столовой в бельэтаже, выходящей в парк.
Было шесть часов; в открытые окна до нас доносились приятный запах леса, дуновенье ветра и проникали лучи заходящего солнца, бросавшие тень от громадных каштанов, и долетало навевающее грусть пение славки, притаившейся в ветках черного дерева. Настало самое удобное время для разговора о любви. Я был храбр до дерзости и дерзок до безумия.
Мы были одни… Я встал, грустно улыбнулся, как герои в романах или мелодрамах, и бросил на баронессу взгляд, который должен был показаться ей дерзким, хотя я не в силах был скрыть своего смущения и страха.
«Сударыня, — сказал я, подходя к ней. — Как вы думаете, все ли преступники могут заслужить прощение?»
«Странный вопрос! — вскричала она. — Разве вы знакомы с преступниками?»
«Да, я знаю одного преступника».
«Праведное небо!»
«Злодея, который не знает еще, что он заслужил».
«Бог мой! — прошептала баронесса, не то улыбающаяся, не то встревоженная, — разве можно так шутить?»
«Я нисколько не шучу, баронесса».
«Но… в чем же дело? Кто этот преступник… Этот злодей?.. «
«Это я».
«Вы?»
«Я, сударыня. Я провинился… перед вами».
«Предо мной! Неужели…»
«Баронесса, — продолжал я с жаром, — что вы скажете о человеке, который вот уже три года ищет встречи с женщиной».
«Но…»
«Выслушайте меня, умоляю вас. Однажды вечером в Париже, три года назад, вы вошли в церковь в то время, когда я выходил оттуда; ваша красота и грусть произвели на меня глубокое впечатление…»
Я видел, как баронесса побледнела, когда я произнес эти слова.
Вы догадываетесь об остальном, дорогой полковник. Я признался ей в любви и уверил баронессу, что люблю ее уже три года и что решился на все, чтобы добраться до нее.
Как вам известно, женщины всегда прощают такую вину. Госпожа Мор-Дье приняла строгий и серьезный вид, но гнева не было видно в ее глазах, и она сказала мне грустно и с волнением, но без тени раздражения.
«Сударь, я обрекла себя на вечный траур. Я оплакиваю самого лучшего, самого благородного из людей и хочу остаться верной его памяти. Я прощаю вас за ваше безумство, но с условием, что вы встанете, так как вы стоите передо мною на коленях, и уедете завтра».
Она дрожала, говоря мне это. Я ушел и ждал следующего дня, лежа в кровати.
Теперь пять часов утра, и я только что встал. Уеду я или нет? — вот в чем вопрос, как говорят англичане; я предоставляю обстоятельствам решить это за меня.
Всегда и весь ваш
Эммануэль».
XV
Де Ласи, уйдя от полковника, вернулся к себе, бросился на диван и начал размышлять с таким же хладнокровием, каким обладал, по всей вероятности, Фернанд Кортес, когда сжег свои корабли и с американских берегов наслаждался лицезрением бесконечного океана, который навсегда положил преграду между ним и христианским и цивилизованным миром.
Гонтран находился почти в подобном же положении. — Я все сжег вокруг себя, — прошептал он. — Ради Леоны я потерял спокойствие, счастье и честь. Кровавый договор опутал меня своей несокрушимой сетью. Если бы мне пришла фантазия покинуть мрачный мир, в который меня ввергла моя безрассудная любовь, и снова вступить на праведный и честный путь, это показалось бы мне самому невозможным. Можно заставить свет переменить свое мнение, можно оправдать себя в своих собственных глазах, но нельзя возвратить уважение к себе в своем собственном сознании. Когда потеряешь уважение к самому себе, то его никогда уже не вернешь…
Его сумрачный, потухший взор загорелся от гнева. — Леона, — сказал он наконец, — первая причина моего падения. Эта женщина сделала из маркиза де Ласи, благородного, честного и всеми уважаемого человека, подлого разбойника, убившего исподтишка оскорбленного мужа ради выгоды; негодяя, который обманул его; жизнь этой женщины могла быть в безопасности только тогда, когда защитой ей была моя любовь. Но эта любовь угасла, и Леона должна погибнуть. Я дал ей двадцать четыре часа, чтобы проститься с миром живых. Что касается другого…
С этими словами де Ласи встал, открыл шкап, вынул оттуда ящик с пистолетами и пару шпаг для поединка, тщательно вложенных в ножны. Он осмотрел поочередно то и другое оружие с таким вниманием, как это проделывает профессиональный дуэлист перед поединком, рассчитывая прицел на большее или меньшее расстояние и испытывая гибкость закаленной стали шпаги.
— Я убью де Верна, — сказал он холодно. — Я любил генерала, он был другом моего отца, и я все-таки убил его. К этому я отношусь безразлично, вернее даже, я его ненавижу. Его дерзкий вид раздражает меня. К тому же он сам произнес над собою приговор, приказав Леоне остаться.
Гонтран положил пистолеты и шпаги на стол, сбросил сюртук и оделся по-домашнему; затем он написал несколько незначительных писем, но не те зловещие записки, которые должен писать человек, ставящий на другой день свою жизнь на карту: последнее прости хвастунов, которым не верят и которых никогда не отправляют по почте, потому что только люди, не делающие никаких распоряжений на случай смерти, идут на верную смерть.
Удалившись окончательно от парижского общества и ведя замкнутый образ жизни, маркиз сохранил, однако, некоторые связи с родными, жившими в провинции, и обменивался, приблизительно через месяц, письмами со старыми дядями и со слепой и дряхлой бабушкой. Он написал им и теперь, не сделав ни малейшего намека, конечно, на ту опасность, которая ему грозила на другой день. Покончив с письмами, де Ласи взял ножик из слоновой кости и начал разрезать книжку нового романа, затем он лег в постель и читал до полуночи. В полночь он заснул со спокойствием судьи, произнесшего справедливый приговор, полагаясь на полковника в способах приведения его в исполнение.
В шесть часов утра два человека с густыми усами и довольно длинными эспаньолками, какие носили в то время отставные военные, позвонили у дверей маркиза и приказали передать ему свои визитные карточки.
— «Майор Вернер», «полковник Перселен», — прочитал Гонтран, которого разбудил камердинер. — Это, должно быть, мои секунданты.
Он приказал провести ранних посетителей в гостиную, а сам начал поспешно одеваться.
— Я и мой товарищ служили некогда с полковником Леоном… — сказал майор Вернер, здороваясь с Гонтраном.
Гонтран поклонился.
— Полковник, — продолжал Вернер, — был вчера вечером у нас и, сказав нам, что любит вас, как родного сына, просил оказать вам небольшую услугу. Мы в вашем распоряжении…
— Благодарю вас, господа, — сказал Гонтран. — Охотно принимаю вашу услугу. Мне предстоит одно из тех важных и таинственных дел, которые могут окончиться только смертью. Болтливые и легкомысленные молодые люди не могли бы мне быть полезны. Потому я и просил полковника, который не мог мне оказать услуги лично, выбрать двух секундантов. Я вижу, господа, — прибавил Гонтран с улыбкой и отвешивая поклон, — что мне придется поблагодарить его за необычайную тактичность.