Моя кузина Рейчел, стр. 63

— Я думала, вы легли спать, — сказала она. — Вам лучше уйти, пока вы еще чего-нибудь не натворили.

— Теперь, когда они уехали, — сказал я, — вы простите меня, Рейчел?

Поверьте, вы можете доверять Кендаллам. Они не выдадут наш секрет.

— Боже правый, надеюсь, что нет, поскольку они его не знают, — ответила она. — Из-за вас я чувствую себя служанкой, которая прячется с грумом на чердаке. Прежде мне бывало стыдно, но такого стыда я никогда не знала.

И снова это чужое бледное лицо, от которого веяло холодом.

— Вчера в полночь вам не было стыдно, — сказал я, — вы дали мне обещание и не рассердились. Я бы немедленно ушел, если бы вы попросили.

— Я? Обещание? — сказала она. — Какое обещание?

— Выйти за меня замуж, Рейчел, — ответил я.

У нее в руке был подсвечник. Она подняла его, и пламя свечи осветило мое лицо.

— Вы смеете, Филипп, — проговорила она, — заявлять мне, что вчера ночью я пообещала выйти за вас замуж? За обедом я при Кендаллах сказала, что вы потеряли рассудок, и была права. Вы прекрасно знаете, что я ничего вам не обещала.

Я во все глаза уставился на нее. Рассудок потерял не я, а она. Я чувствовал, что мое лицо пылает.

— Вы спросили меня, чего я хочу, — сказал я, — каково мое желание на свой день рождения. И тогда и сейчас я мог бы просить только об одном — чтобы вы вышли за меня замуж. Что же еще я мог иметь в виду?

Она не ответила. Она продолжала смотреть на меня, недоверчивая, недоумевающая, как человек, услышавший слова на чужом языке, которые он не в состоянии ни перевести, ни постигнуть, и вдруг я с болью и отчаянием осознал, что мы действительно говорим на разных языках: все, что произошло между нами, произошло по ошибке. Как она не поняла, о чем я просил ее в полночь, так и я в своем восторженном ослеплении не понял, что она дала мне; то, что я считал залогом любви, было совсем иное, лишенное смысла, и она истолковала это по-своему.

Если ей было стыдно, то мне было стыдно вдвойне — оттого, что она могла настолько превратно понять меня.

— Позвольте мне выразиться по-простому, — сказал я. — Когда мы обвенчаемся?

— Никогда, Филипп, — ответила она и сделала жест, будто приказывая мне уйти. — Запомните раз и навсегда. Мне жаль, если вы надеялись на это. У меня не было намерения вводить вас в заблуждение. А теперь — доброй ночи.

Она повернулась, чтобы уйти, но я крепко схватил ее за руку.

— Значит, вы не любите меня? — спросил я. — Это было притворство?

Но, Боже мой, почему вчера ночью вы не сказали мне правду и не попросили меня уйти?

И снова в ее глазах недоумение; она не поняла. Мы были совсем чужие, нас ничто не связывало. Она явилась из иной земли, принадлежала иной расе.

— Вы смеете упрекать меня за то, что произошло? — сказала она. — Я хотела отблагодарить вас, вот и все. Вы подарили мне драгоценности.

Думаю, в эту минуту я познал все, что до меня познал Эмброз. Я понял, что он видел в ней, чего страстно желал, но так и не получил. Я познал мучение и боль, и бездна между мной и Рейчел сделалась еще глубже. Ее глаза, такие темные и не похожие на наши, пристально смотрели на нас обоих и не понимали нас. В мерцающем свете свечи рядом со мной — в тени — стоял Эмброз. Мы смотрели на нее, терзаемые мукой безнадежности, а в устремленных на нас глазах горело обвинение. Ее полуосвещенное лицо тоже было чужим — маленькое узкое лицо со старинной монеты. Рука, которую я держал, уже не была теплой. Холодные хрупкие пальцы изо всех сил старались освободиться, кольца царапали мне ладонь. Я выпустил ее руку и тут же захотел вновь прикоснуться к ней.

— Почему вы так смотрите на меня? — прошептала она. — Что я вам сделала? Вы изменились в лице.

Я пытался придумать, что еще я могу отдать ей. Ей принадлежали имение, деньги, драгоценности. Ей принадлежали моя душа, мое тело, мое сердце. Имя?

Но и его она уже носила. Ничего не осталось. Разве что страх… Я взял из ее руки подсвечник и поставил его на выступ над лестницей. Я положил пальцы ей на горло и сцепил их кольцом; теперь она не могла пошевелиться и только смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Казалось, я держу в руках испуганную птицу, которая, если я чуть сожму пальцы, немного побьется и умрет, а если ослаблю — вырвется на волю и улетит.

— Не покидайте меня, — сказал я. — Поклянитесь, что не покинете… никогда… никогда…

Она попыталась пошевелить губами в ответ, но не смогла. Я выпустил ее.

Она отшатнулась от меня, прижимая пальцы к горлу. По обеим сторонам жемчужного колье, там, где только что были мои руки, проступили две красные полосы.

— Теперь вы выйдете за меня? — спросил я.

Вместо ответа она попятилась от меня по коридору; ее глаза не отрывались от моего лица, пальцы по-прежнему закрывали горло. Я увидел на стене свою тень, чудовищную, бесформенную, неузнаваемую. Я видел, как Рейчел скрылась под сводом. Слышал, как захлопнулась дверь и ключ повернулся в замке. Я пошел в свою комнату и, случайно заметив в зеркале собственное отражение, остановился и внимательно посмотрел на него. С каплями пота на лбу, без кровинки в лице, передо мной стоял… Эмброз? Я пошевелился и снова стал самим собой; я увидел сутулые плечи, слишком длинные, неуклюжие руки и ноги, увидел нерешительного, простодушного Филиппа, позволившего себе мальчишескую выходку, которую Рейчел просила Кендаллов простить и забыть.

Я распахнул окно, но луны в эту ночь не было. Лил дождь. Ветер откинул портьеру, растрепал альманах, лежавший на каминной доске, и сбросил его на пол. Я наклонился, поднял книгу, вырвал из нее лист и, скомкав, бросил в огонь. Конец моему дню рождения. Конец дню всех дураков.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Утром, когда я сидел за завтраком, глядя невидящими глазами на ревущую за окном непогоду, в столовую вошел Сиком с запиской на подносе. Я увидел ее, и сердце мое екнуло. Может быть, она просит меня подняться в ее комнату… Но писала не Рейчел. Почерк был крупнее и более округлый. Записка была от Луизы.

— Ее только что принес грум мистера Кендалла, сэр, — сказал Сиком, — он ждет ответа.

Я прочел записку.

«Дорогой Филипп.

Я очень огорчена тем, что произошло вчера вечером. Думаю, я лучше отца понимаю, что ты пережил. Прошу тебя, помни: я твой друг и всегда им буду.

Сегодня утром мне надо съездить в город. Если ты чувствуешь потребность с кем-нибудь поговорить, я могла бы встретиться с тобой у церкви незадолго до полудня.

Луиза».

Я положил записку в карман и попросил Сикома принести перо и бумагу.

Кто бы ни предлагал мне встретиться, моим первым побуждением всегда, а в то утро особенно, было набросать слова благодарности и отказаться. Однако когда Сиком принес перо и бумагу, я решил поступить иначе. Бессонная ночь, агония одиночества неожиданно пробудили во мне стремление отвести с кем-нибудь душу. Луиза была мне ближе всех. Итак, я написал ей, что приеду утром в город и отыщу ее в церкви.

— Отдайте это груму мистера Кендалла и скажите Веллингтону, чтобы он оседлал Цыганку к одиннадцати часам, — сказал я.

После завтрака я пошел в контору, привел в порядок счета и написал письмо, начатое накануне. Мозг мой работал вяло, как в тумане, и я, скорее в силу привычки, чем по необходимости, отмечал факты, цифры и выписывал их на листок. Покончив с делами, я прошел в конюшню, торопясь уехать из дома и оказаться подальше от всего, что было с ним связано. Я не поехал по аллее через лес, полный вчерашних воспоминаний, а свернул в сторону и напрямик через парк поскакал к большой дороге. Моя лошадь, резвая и нервная, как молодая лань, испугавшись непонятно чего, насторожила уши, встала на дыбы и бросилась в кустарник. Неистовый ветер на славу потрудился над нами обоими.

Ненастье, обычное для наших краев в феврале и марте, наконец наступило.