Дух любви, стр. 29

– Мы назовем его Кристофером, ладно, Джо? Ведь он пришел к нам в это святое время, – пробормотала жена.

– Да, – медленно выговорил Джозеф. Он впервые в жизни смотрел на собственного сына. У малыша было маленькое красное личико, а его головку покрывали мягкие светлые волосы.

Я бы сказала, что вылитая мать, а? – воскликнула миссис Джолиф.

Джозеф ждал, и вот веки младенца затрепетали и на мгновение широко раскрылись.

– Цветом волос и неопределенными чертами лица он действительно походил на Сьюзен, но глаза были глазами Джанет.

Глава пятая

Когда Джозеф возвращался из плавания, то не с горящими глазами и не с мальчишеской прытью бросался он на берег, как в те давние дни, когда его подгоняло желание как можно скорее оказаться рядом с Джанет. Этот новый Джозеф, мужчина за тридцать, капитан собственного судна, сидел на корме шлюпки, которую его матросы подводили к причалу; и владельцы лавок и магазинов уважительно отвешивали ему почтительные поклоны, пока он шел к своему дому, стоявшему неподалеку от методистской часовни. Здесь он был такой же хозяин, как на корабле, и для Сьюзен каждое его слово было законом и последней истиной.

Теперь все изменилось. Джозеф входил в дом, где Сьюзен уже ждала его в холле, торопясь снять с него дождевик, поскольку опасалась за безукоризненно чистый пол. Затем она отворяла перед ним дверь и ждала, когда он войдет в гостиную, где среди прочей мебели стояли высокие, обитые плюшем стулья с белыми салфеточками на спинках и бамбуковый столик у окна, на котором красовалось кашпо с вечнозеленым папоротником.

Джозеф гордился своей гостиной; она была обставлена по последней моде и у многих жителей Плина вызывала немалую зависть. Однако при этом он порой задавался вопросом, отчего в Доме под Плющом старая кухня с мягким свечным, а не новомодным газовым освещением была такой по-домашнему уютной, и почему простой половик у камина был ему гораздо милее, чем его кресло в новом доме. Он садился, поставив ноги на специальную скамеечку, Сьюзен придвигала к его креслу чайный столик, после чего устраивалась с рукодельем на жестком стуле и заводила разговор о местных новостях. Тем временем Кристофер, мальчик довольно капризный, беспокойно вертелся в своей колыбели.

Когда прошло первое радостное волнение, связанное с рождением ребенка, семейная жизнь постепенно стала казаться Джозефу все более скучной и унылой. Никогда ничего неожиданного. Еда в раз и навсегда заведенное время, одежда вычищена и починена. А впереди ждет череда пустых дней, которые нечем заполнить. Когда-то Джозефу казалось, что после женитьбы часы, проводимые им в Плине, полетят как ветер, и ему нелегко будет оставлять дом и менять его на неудобства и опасности моря. Но напротив, он обнаружил, что время здесь давит на него как тяжелая ноша; Сьюзен занимается домашними делами, и он уже настолько привык к ней, что не испытывает никакого волнения, глядя, как она печет или готовит ему обед.

Затем он с ужасом обнаружил, что плач Кристофера все больше и больше действует ему на нервы. Он искренне упрекал себя за это: как и Джанет, он не любил раздражения, в какой бы форме оно ни проявлялось. Но иногда, когда он сидел в своем кресле с книгой в руках и безуспешно пытался читать, в соседней кухне начинался плач; малыш заливался все громче и громче, Джозеф с глухим проклятьем швырял книгу на пол и уходил из дома, чтобы не слышать этих звуков.

Из всей семьи только Лиззи могла составить ему компанию, и он жалобно просил ее прогуляться с ним или поплавать на лодке по гавани; иногда она соглашалась, но не часто, поскольку была целиком поглощена своим фермером – они вскоре должны были пожениться. В таких случаях Джозеф бродил один, и в конце концов в таком же взбудораженном состоянии возвращался домой, где его ждала жена.

С огромным облегчением, хоть и проклиная себя за свою неспособность вкушать радости домашнего очага, поднимался он на палубу «Джанет Кумбе» и выходил из Плинской гавани, вновь оставаясь наедине со своим морем и своими грезами.

В тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году родился второй мальчик, Альберт, а два года спустя третий, Чарльз.

Так исполнялось желание Джозефа иметь сыновей, хотя, к своему разочарованию, он обнаружил, что в столь раннем возрасте они ему почти неинтересны. Дома, в Плине, он бывал от силы четыре месяца в году, да и то урывками. А эти три мальчика, появившиеся друг за другом, были почти младенцами и тянулись к матери. Они побаивались большого, сильного человека с жесткими волосами и бородой, который щипал их за уши, щекотал им подбородки и разговаривал с ними таким низким голосом, что они боялись отвечать. Джозеф понимал, что, проводя в море столько времени, сколько проводит он, трудно ждать от детей, чтобы они видели в нем нечто большее чем обычного незнакомца. Ему бы хотелось ползать на четвереньках, играть с ними, переворачивать их, как щенят, освободиться при них от своей застенчивости. Но что-то его удерживало от этого; возможно, стеснительность и страх, что они не поймут его. Сьюзен здесь была плохим помощником. Она постоянно предупреждала детей, чтобы они не шумели при отце, говорила им, как много и тяжело он работает в этом жестоком море, чтобы у них был такой красивый дом. Вернувшись из плавания, отец любит спокойно посидеть и отдохнуть, говорила Сьюзен, и рассердится, если они будут беспокоить его своими глупыми играми и болтовней. Все, что отец делает, правильно, и, если они будут тихими, послушными детками, он будет доволен и станет ими гордиться.

По причине природной застенчивости Джозефа вкупе с неразумным, хоть и продиктованным наилучшими намерениями воспитанием Сьюзен дети росли в страхе перед отцом, разговаривая с ним, робели и ждали первой возможности убежать к матери, к которой были очень привязаны.

После чая Джозеф часто сидел в гостиной, слышал их голоса, и в нем просыпалось неодолимое желание позвать их к себе, посадить на колени – своих мальчиков, мальчиков Джанет. Когда он впервые подумал о женитьбе, о собственных детях, то хотел-то он, прежде всего, их любви, их дружбы.

Ему хотелось посадить их себе на спину и обойти с ними все холмы, все пляжи Плина, научить их водить игрушечные парусные лодки, хотелось увидеть, как от его похвалы светлеют их лица.

Конечно, они еще слишком малы, и им нужна только мать, думал он, и все же ему было больно оттого, что они никогда не подходят к нему по собственной воле.

– Дорогая, где дети? – как-то днем беззаботно спросил он Сьюзен. – По-моему, я весь день их не видел.

– Мне кажется, Джо, что они раздражают тебя своим шумом и болтовней, – ответила Сьюзен, откладывая рукоделье. – Ты ведь знаешь, что такое дети, когда они играют, их ничем не остановишь. Я послала их в сад, подальше от тебя, но я их приведу.

– Не беспокойся, Сьюзен. – Джозеф взял газету. – Им там и без нас хорошо.

– Вздор, дорогой, если ты хочешь видеть детей, они сейчас же придут. Они должны научиться исполнять желания отца, вот первое, что я всегда говорю им. – С этими словами Сьюзен выбежала из комнаты, и Джозеф услышал, как она, отводя мальчиков в их спальню, чтобы умыть и причесать, шепотом говорит им: – Отец хочет видеть вас в гостиной.

И Джозеф, который с удовольствием увидел бы, как они с грязными руками и чумазыми лицами бегут к нему, крича и смеясь – их языки еще недостаточно бойки, чтобы объяснить ему все, что они видели и делали, – стоял с трубкой в зубах спиной к камину, меж тем как Сьюзен вводила в гостиную двух крошечных мальчуганов с широко раскрытыми глазами.

Затем жена побежала наверх посмотреть, как там младенец, и он остался с этими двумя малышами, мучительно соображая, что им сказать.

Сердцу его ближе всех был старший, Кристофер – мальчик с хорошо сложенным тельцем, светлыми волосами и карими глазами, глазами Джанет.

Джанет знала бы, как обходиться с этими малышами: брала бы обоих за руки и отправлялась в поля, пускала босыми, с непокрытыми головами бегать в высокой траве, опускалась бы рядом с ними на колени – платье и волосы развеваются на ветру – и затевала бы какую-нибудь замечательную, сумасбродную игру.