Пятый персонаж, стр. 61

Но пусть даже ломка характера, превратившая меня в разнузданного болтуна, была трудно переносима, мои страдания по Прекрасной Фаустине были во сто крат болезненней.

Это была болезнь, и я знал, что это болезнь. Я отчетливо видел все те обстоятельства, которые делали ее абсолютно неподходящим для моей любви объектом. Она была на тридцать с лишним лет младше меня, и у нее в голове не было ничего, даже отдаленно напоминающего мозги. Чудовищно тщеславная, она злобно ненавидела всех остальных девочек из шоу, считая, что внимание окружающих должно безраздельно принадлежать ей одной, и мгновенно надувала губы, если ею недостаточно восхищались. Фаустина бунтовала против правила, запрещавшего принимать приглашения от мужчин, видевших ее на сцене, но получала почти садистское наслаждение от зрелища мужчин, осаждающих служебный вход театра, чтобы забросать ее цветами и разнообразными подарками, когда они с Айзенгримом садились в наемный лимузин. Молоденький, с безумными глазами студент сунул ей в руку свое стихотворение, и она тут же вернула его назад, подумав, наверно, что это какой-нибудь счет. Мое сердце разрывалось от жалости к несчастному недотепе. Она была безмозглым животным.

И все равно я ее любил. Я бродил вокруг театра, чтобы посмотреть, как она приходит и уходит. Я толкался за кулисами, наблюдая, как две шустрые костюмерши молниеносно преображают Фаустину из Гретхен в Венеру и наоборот – ради кратчайшего мгновения, когда она оставалась почти обнаженной. Для нее это не было тайной, иногда она заговорщически мне подмигивала, иногда изображала на лице возмущение. Как и большая часть труппы, Фаустина не очень понимала, кто я такой и зачем, но восхищение – чье угодно – было необходимо ей как воздух, к тому же она знала, что к моему мнению прислушиваются в высоких кругах.

Я не спал ночами, пытаясь вызвать перед глазами ее лицо, и страдал, что не могу этого сделать, ненавидел себя за то, что святотатственно затерял в закоулках памяти любимый образ. Я изводил себя безответными вопросами: если я брошу к ее ногам всю свою жизнь, стану ее рабом – хватит ли этого, чтобы она снизошла до меня? И тут же – ибо здравый смысл никогда не оставлял меня полностью – я представлял себе, с каким любопытством будут пялиться на Прекрасную Фаустину наши школьники или, и того чище, как будет выглядеть она в компании других учительских жен, на их каком-нибудь одуряющем чаепитии, – представлял и трясся от смеха. Ведь я настолько сросся с Канадой, привык к своему образу жизни, что все мои страстные мечтания ограничивались зауряднейшей перспективой: жениться на Фаустине и вернуться к прежней работе.

Моя работа! Да могла ли Фаустина понять, что такое образование и почему находятся люди, готовые посвятить ему свою жизнь? Размышляя над проблемой, как объяснить ей все это, я и сам перестал понимать, почему педагогика такое уж прекрасное призвание. А если я этого не понимаю, так Фаустина тем более. Я сложу к ее ногам все свои достижения, а она их просто не увидит. К счастью, кто-то (не иначе как Лизл) упомянул в ее присутствии, что я знаю всех святых и кто из них чем прославился; это было ей вполне понятно. И вот однажды произошло чудо.

– Добрый вечер, святой Рамзи, – сказала мне Фаустина (мы столкнулись в коридоре; за несколько минут до того я снова наблюдал, как она переодевается в «Видении доктора Фауста»).

– Святой Данстан, – поправил я.

– Я не знаю святого Данстана. Уж не тот ли это старый гадкий святой, который все время подглядывает? Фу, святой Данстан, как вам не стыдно? – Она бесстыдно качнула бедрами и пулей бросилась в свою с Айзенгримом уборную.

Неожиданный восторг мешался во мне с безнадежным отчаянием. Она заговорила со мной! Сама! Она знает, что я на нее смотрю и догадывается, что я люблю ее и томлюсь по ней. Это до крайности непристойное, дразнящее движение не оставляет места для сомнений… да, но почему святой Рамзи? А «старый гадкий святой»? Она считает меня старым? Что ж, я такой и есть. Для перуанской девушки с изрядной примесью индейской крови пятьдесят лет – глубокая старость. Но ведь она заговорила со мной и недвусмысленно дала понять, что знает про мою страсть, так что…

С одной стороны – с другой стороны, с одной стороны – с другой стороны, так я и проворочался всю ночь без сна, приписывая Фаустине абсолютно недоступные ей изыски мысли; это было бессмысленно, но я не мог с собой совладать.

Считалось, что она любовница Айзенгрима, но они постоянно собачились по той причине, что он был крайне аккуратен, она же постоянно устраивала в их общей гримерной жуткий кавардак. Кроме того, я видел, что он страстно влюблен в себя самого; заботы о своем имидже и о психологической стороне иллюзий (с которой он возился ничуть не меньше, чем Лизл – с механической) не оставляли в его голове места ни для чего другого. Я достаточно насмотрелся на самовлюбленность в знакомых мне людях, а потому знаю, что она почти не оставляет места для любви к кому-либо другому, иногда – сжигает ее полностью. Не так ли случилось у Боя с Леолой? И все же Айзенгрим и Прекрасная Фаустина жили в одном гостиничном номере, я знал это потому, что переехал из своей прежней гостиницы в еще более испанистое заведение, где обосновались главные члены труппы. В одном номере, но что там происходит на самом деле?

Это выяснилось на другой день после того, как она назвала меня святым Рамзи. Часов в пять дня я был в театре и случайно забрел в коридор, где располагалась гримерная наших звезд. Дверь оказалась открыта, и я увидел голую Фаустину (она постоянно из чего-нибудь во что-нибудь переодевалась) в страстных объятиях нашей самодержицы; я не видел, чем занята правая рука Лизл, однако блаженное мурлыканье Фаустины и движения ее бедер делали смысл происходящего совершенно понятным даже для меня, непривычного к таким сценам.

Я не испытывал подобного упадка духа и в худшие моменты войны. И не было рядом со мною маленькой Мадонны, никто не поддерживал во мне стойкость, никто не погружал меня в спасительное забвение.

– Как-то вы сегодня бледноваты, дорогой Рамзи, – сказала Лизл.

Где-то около часа ночи в дверь постучали. «Войдите», – сказал я и увидел ее в халате поверх пижамы и с широкой улыбкой на уродливом лице.

– Что вам угодно?

– Поговорить. Мне нравится говорить с вами, а вам это просто необходимо. Да и все равно ни вы не спите, ни я не сплю.

Она вошла и бесцеремонно уселась на кровать, проигнорировав жутко неудобный, единственный в крошечной комнате стул.

– Садитесь и вы сюда, рядом. Будь я английской леди или вашей матерью, я могла бы начать со стандартного: «Так в чем, собственно, дело?» – но вопрос был бы чисто риторическим. Дело в том, что сегодня вы видели меня с Фаустиной. Да-да, видели, я заметила вас в зеркале. Ну и?..

Я смолчал.

– Вы совсем как маленький мальчик. Впрочем, я как-то забыла, что только глупые мужчины считают такое сравнение комплиментом. Скажем так: вы совсем как пятидесятилетний мужчина, всю жизнь державший свои чувства в закупоренном состоянии, теперь же они разорвали бутылку и разбросали во все стороны смесь битого стекла с кислотой. Я извиняюсь, что назвал вас маленьким мальчиком, но в пятьдесят лет уже умеют справляться с подобными ситуациями, а вы этому так и не научились, вас она отбросила в детство. Ну что ж, мне жаль вас. Не то чтобы очень, но жаль.

– Не надо мне покровительствовать.

– Знаете, я никогда не понимала этого слова.

– Тогда не относитесь ко мне свысока. А то она все понимает, я ничего не понимаю. Не стройте из себя этакую многомудрую европейку, цыганскую гадалку, одаренную волшебной интуицией, имеющую законное право смотреть, поплевывая, на несчастного олуха, который все еще мыслит в терминах чести и порядочности и не злоупотребляет доверием людей, слабо понимающих, что они делают.

– Это вы про Фаустину? Рамзи, Фаустина – чудеснейшее создание, только вы-то ее совершенно не понимаете. Она ж вам не какая-нибудь североамериканская девица, наполовину бакалавр искусств, наполовину бакалавр экономики, наполовину добропорядочная рохля, три половины, но не будем придираться. Она вся от земли, ее тело – и храм, и мастерская, для нее веления тела авторитетнее всех законов и пророков. Вы не способны понять такую личность, а ведь их в мире гораздо больше, чем женщин, связанных по рукам и ногам честью и порядочностью и прочими в этом роде мужскими штучками, вызывающими у вас такой священный трепет. Творец вложил в Фаустину все свое вдохновение. У нее полностью отсутствует так называемый ум, в ее судьбе он просто ни к чему. И не полыхайте на меня взглядом за то, что я говорю о ее судьбе. Ее судьба – сверкать несколько лет, а не пережить какого-нибудь тусклого супруга, чтобы прозябать затем до восьмидесяти лет, ходить на лекции, а зимой окунаться в карибскую романтику при посредстве туристических агентств.