Лашарела, стр. 69

Бесстрашно глядя в единственный глаз Субудая, Тихон плюнул прямо ему в лицо.

— Переломать ему кости! — в ярости завопил Субудай.

Тихона выволокли из юрты. С него сорвали одежду, бросили на землю и долго били, топтали ногами.

Едва живого, распухшего от побоев, швырнули в загон.

Шио подполз к Тихону, склонился над ним.

— Тихон, что с тобой? — в страхе спросил он.

Купец с трудом приоткрыл отекшие веки.

— Убили меня, поганые. Видно, не жилец я больше. Спасайся хоть ты, братец! Расскажи вашему царю и моему великому князю Киевскому, какая туча нависла над нами всеми. Слышишь, на Русь хотят идти монголы. Говорят мне: будь проводником нашим. Да чтоб я продал народ православный — не бывать такому! — прошептал умирающий. Лицо его перекосилось от боли. — Беги отсюда, Шио! И нашему князю скажи, пусть не оставляет Грузию в беде, пусть с другими русскими князьями и кипчаками вместе с грузинами идет против общего врага. Если монголы перейдут Кавказ, трудно будет их остановить… — Тихон задыхался. — А ты беги, спасайся! — шептал он еле слышно.

Шио Кацитаисдзе долго стоял над мертвым другом и молча глотал слезы.

Наконец в загон снова вошли нукеры и повели Шио к военачальнику.

Субудай ужинал. Разрывая руками сырую баранину, он запивал ее кумысом. В углу сидел Хамадавл с перевязанной головой.

Шио втолкнули в юрту и поставили перед одноглазым.

— Русский купец умер? — спросил Субудай.

Шио понял вопрос монгола, но не подал виду: Хамадавл перевел.

Тогда Шио молча кивнул головой.

— Этот глупец думал, что с нами можно шутить… Мы и без него пройдем через Железные ворота, а он своей глупостью погубил себя.

Субудай обглодал кость и швырнул ее на пол. Не спеша обтер жирные руки и потом так же не спеша выпил кумыс.

— А ты на Руси бывал? — обратился он к Шио.

— Бывал, и не однажды! — ответил Кацитаисдзе.

— Мы не тронем страну грузин. Мы только пройдем через нее в кипчакские степи, а оттуда пойдем обратно к повелителю мира — Чингисхану. Мы такие же христиане, как и вы. Мы боремся с мусульманами. Мы возвратим тебе все товары, не только твои, но и русских купцов и наградим тебя вдобавок, если…

Субудай не спускал пронизывающего взгляда с пленника.

В ушах Шио звучали последние слова Тихона: «Беги отсюда, Шио…» Он подавил нахлынувшую ярость. Лишь бы выполнить завет погибшего друга, лишь бы уйти живым, а там он знает, что делать!

Спустя некоторое время Шио сидел на кошме рядом с Субудаем и угощался адарбадаганским вином. Он дал согласие провести монголов через Дарубандские ворота и оказать им всяческое содействие, за что Субудай самолично пожаловал его золотой пайцзой.

После обильного ужина Шио проводили в отведенную для него юрту.

Шио проснулся от шума. Он открыл глаза и увидел в юрте Хамадавла. Его общество не очень-то обрадовало Шио, но он не подал виду и спросил перса, что это за шум. Хамадавл охотно рассказал ему, что ночью умер Кадан-багатур: перед смертью он сказал, будто накануне вечером в монастыре старик настоятель чем-то угощал его и, вероятно, подсыпал в пищу яду. За настоятелем послали нукеров. Старик говорит, что он принял монгольских воинов как гостей, зажарил для них барана и угостил вином. Он клялся и божился, отрицая обвинение. Он сказал, что церковь не позволяет своим служителям совершать такие злодеяния.

— Монголы не знают меры в еде. Кадан умер от обжорства, — добавил Хамадавл. — Зря пытают старика… — закончил он, выглядывая из юрты.

На площади, посреди монгольского стана, нукеры вбили четыре столба. Весь тумен собрался к месту казни.

На площадь вывели связанного настоятеля.

Джебе и Субудай восседали на возвышении.

Старик тихо молился перед казнью. В это время раздались громкие крики, и на площадь выгнали пленных монахинь. С них сорвали одежды. Старик настоятель не мог глядеть, как бесчестят его питомиц. Возведя глаза к небу, побелевшими губами он шептал молитву. Но стоявший рядом с ним воин-монгол грубо дернул его за бороду и заставил глядеть на несчастных девушек. Стоны и крики ужаса сливались с одобрительными возгласами монголов.

Когда монахинь уволокли с площади, старика привязали за руки и за ноги к столбам и развели под ним костер.

Шио не мог выдержать зрелища всех этих ужасов. Он едва не потерял сознание.

Такие люди, думал он, действительно могли жечь и затоплять мирные города, могли душить женщин и бросать в огонь детей, на конях взбираться по грудам человеческих тел.

Шио и раньше слышал рассказы о страшных злодеяниях монголов, но то, что он увидел сейчас, превзошло все слышанное им.

«Если они минуют Кавказский хребет, трудно будет удержать их… Страшные беды несут они нашим народам… — говорил Тихон перед смертью. Беги от них… Передай своему царю и киевскому князю…» — звучал в ушах Кацитаисдзе голос умирающего Тихона.

Шио огляделся: вокруг не было ни души. Все устремились на площадь. Даже Хамадавл покинул его.

Шио вышел из юрты и направился, не привлекая ничьего внимания, к южному краю лагеря. Встречные нукеры, видя его золотую пайцзу, почтительно уступали ему дорогу. А он шел все дальше и дальше, ускоряя шаг.

Миновав крайнюю юрту, он вышел в поле, где стояли повозки. К одной из них был привязан низкорослый крепконогий монгольский конь. Не раздумывая, Шио вскочил на неподкованного скакуна и во весь дух помчался на юг.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Еще безжалостнее стал мстить своим обидчикам Мигриаули после смерти Лилэ. Никого и ничего не осталось у него теперь на этом свете. Единственным, ради чего стоило еще жить, было мщение за поруганное достоинство. Лухуми беспощадно расправлялся с угнетателями простых людей и этим словно умерял свое горе.

Царский двор решил во что бы то ни стало уничтожить дружину Мигриаули — нельзя было и думать о далеком походе, когда в тылу пылал огонь крестьянских восстаний.

Эгарслану Бакурцихели с большим войском поручили стереть с лица земли стан мятежников и не щадить никого.

Бакурцихели действовал осмотрительно. Сначала он установил через своих лазутчиков точное местонахождение лагеря Мигриаули. Ночью он выступил тайно с большими силами и окружил его.

Мятежники узнали об опасности слишком поздно. Поначалу они решили не вступать в бой с царским отрядом и уйти подальше в горы. Однако Эгарслан предусмотрел и это. Он отрезал им пути к отступлению, заранее заняв все проходы в горах.

У осажденных были запасы продовольствия. Они укрепили стан и решили держаться до последнего.

Бакурцихели не спешил: он приготовился к длительной осаде.

Прошел месяц, съестные припасы у осажденных стали иссякать. Начался голод.

Наиболее малодушные и те, кто присоединился к дружине ради грабежа, стали поговаривать о сдаче.

С такими Мигриаули сурово расправлялся, хотя и сам не мог не видеть приближения конца.

По совету Чалхии он послал к Эгарслану людей на переговоры. Он просил выпустить его с дружиной за пределы Грузии.

Бакурцихели не принял этих условий. Он ответил, что дает разбойникам еще неделю для полной сдачи. В противном случае он грозил пойти на приступ.

По настоянию друзей Мигриаули опять послал к Эгарслану людей с просьбой передать, что разбойники согласны сдаться только самому царю или Шалве Ахалцихели.

Эгарслан передал эту просьбу в Тбилиси и стал ждать ответа.

Визири убеждали Георгия, что он не должен вмешиваться в эти переговоры. Не пристало, дескать, царю говорить с разбойниками.

Но Шалва Ахалцихели выражал готовность встретиться с главой восставших.

— Нам предстоит далекий и трудный поход, — говорил он, — Мигриаули пользуется поддержкой народа. Если установить мир с мятежниками, это вернет доверие крестьян к царю. К тому же в отряде Мигриаули много метких стрелков, и, вместо того чтобы избивать их, лучше использовать их против врага.