Луна жестко стелет, стр. 53
– Арифметика тут ни при чем, Грег, милый. Переходи к делу.
Я терялся в догадках, на кого Грег нацелился. Правда, я весь последний год домой редко заглядывал, причем большей частью, когда все спят. Но Грег ясно намекнул, что речь идет о прибавке в семье, а никто никогда не предлагал новой свадьбы без того, чтобы каждый не поимел возможность не спеша и обстоятельно прикинуть, как оно будет. Иначе просто не полагалось.
Такой вот я дурак. Грег запнулся и выпалил:
– Предлагаю принять Вайоминг Нотт.
А я и точно дурак. У меня общий язык только с техникой. А в людях я ни в зуб копытом. Когда стану старшим мужем, ежели доживу, думаю поступить точно так же, как Дед с Мамой: доверю Сидре, пусть берет на себя. Вот именно. А то сами посудите: ведь Ваечка приняла Грегову веру. Грег мне нравится, я его люблю. Обожаю. Но как ни пропускай его теологию через компьютер, на выходе будет нуль. И Ваечка наверняка это знала, поскольку присоединилась взрослым человеком. Так вот я, гад буду, считал Ваечкино обращение доказательством, что она на всё готова ради нашего дела.
Но Грега-то она завербовала много раньше. И большая часть ее вылазок была именно к нему, ей легче было разъезжать, чем мне и профу. Вот так. А я дивлюсь. Чему дивиться-то?
– Грег, есть ли у тебя основания считать, что Вайоминг примет наше предложение? – спросила Мама.
– Да.
– Очхорошо. Мы все знаем Вайоминг. Уверена, что у каждого сложилось мнение о ней. Не вижу поводов для обсуждения. Но, может быть, кто-нибудь хочет высказаться? Пожалуйста.
Гляжу, Мама не дивится. И не собирается. И никто не собирается, потому что Мама ни за что не собрала бы хурал, если бы не была уверена в результате.
Но странно было, почему Мама так уверена в моем одобрении, настолько уверена, что заранее даже не прощупала почву? Сижу в полном раздрипе, понимая, что говорить придется, понимая, что знаю кое-что дико важное, чего никто больше не знает, иначе не зашло бы так далеко. Что-то такое, что мне-то до фени, но ох как не до фени для Мамы и всех наших женщин.
Сижу, трус несчастный, и молчу.
– Очхорошо, – говорит Мама. – Давайте по очереди. Людмила, ты?
– Я? Я Ваечку люблю, все об этом знают. Я «за».
– Ленора, а ты, дорогая?
– Ну, я ей посоветовала бы вернуться назад в брюнетки. Так мы, по-моему, оттеняем друг дружку. А эдак она блондинистей, чем я, но это ее прокол. Я «за».
– Сидра?
– Обеими руками «за». Ваечка – наш человек.
– Анна?
– Хочу высказаться по мотивам, прежде чем подать голос, Мими.
– По-моему, нет смысла, дорогая.
– А по-моему, есть, потому что Тилли всегда так делала по нашей традиции. В этой семье все жены трудились, детей приносили. Может, кому-то из вас удивительно будет слышать, но Ваечка выносила восьмерых детей…
Удивительно было слышать одному Али: у него голова дернулась и челюсть отвисла. Ой, Ваечка-Ваечка! Как я мог допустить, чтобы это случилось! И я сосредоточился, чтобы обязательно высказаться.
И тут расслышал, о чем толкует Анна, поскольку она всё еще толковала.
– …так что теперь она может иметь собственных детей. Операция прошла успешно. Но она очень боится, что и следующий ребенок родится уродом, хотя шеф клиники в Гонконге сказал, что маловероятно. Так что нам просто остается, любя, заботиться, чтобы она перестала дергаться.
– Любить мы ее будем, – отчетливо выдает Мама. – Мы ее и так любим. Анна, ты готова подать голос?
– Неужели есть нужда? Я с ней в Гонконг ездила, за руку держала, пока трубы развязывали. Я за прием Ваечки.
– В этой семье, – продолжает Мама, – нам всю дорогу сдавалось, что мужьям полагается право вето. Вероятно, нам этого не понять, но завела этот обычай Тилли, и он ни разу нас не подвел. Не подвел, Дед?
– А? Что ты сказала, моя дорогая?
– Мы принимаем Вайоминг, гаспадин Дед. Ты даешь согласие?
– Что? Ах, ну конечно, конечно. Прекрасная девчушка. Слушай, а куда девалась эта миленькая афро, еще имя у нее звучит как-то похоже? Что ли, поглядевши на нас, психанула?
– Грег?
– Это было мое предложение.
– Мануэль? Ты не задробишь это дело?
– Я? Мама, ты же меня знаешь.
– Я-то знаю. А вот знаешь ли ты, иногда я сама себя спрашиваю. Ганс?
– Что будет, если я скажу «нет»?
– Пары зубов не досчитаешься, вот что, – сходу выдает Ленора. – Ганс голосует «за».
– Дорогие, кончайте, – мягко выговаривает им Мама. – Прием – дело серьезное. Ганс, выскажись.
– Да. Йес. Йа. Уи. Си. Самое время прихомутать хорошенькую блондиночку в эту… Ой!
– Ленора, да кончай ты! Фрэнк?
– Да, Мама.
– Али, дорогой, а ты? Единогласие зависит от тебя.
Парень залился краской по уши, слова вымолвить не мог. С силой кивнул.
Вместо поручить одной из наших пар: мужу с женой, – найти, кого наметили, и предложить нас, Мама послала Людмилу с Анной сходу привести Ваечку. И оказалось, что недалеко и ходить: она в «Bon Ton'e». И не только в этом отступили от обычая: вместо того, чтобы назначить дату праздника по случаю свадьбы, просто позвали детвору, так что минут через двадцать Грег раскрыл свою книгу и мы произнесли обет. И у меня в сбитой с толку башке наконец уместилось, что всё это проделано сломя голову по случаю того, что назавтра мне предстоит испытать значительно большие ускорения.
Я воспринял это как символ любви ко мне в нашей семье, потому что первую ночь новобрачная проводит со своим старшим мужем, а вторую и третью я проведу в космосе. Но ведь любви же, и когда во время церемонии женщины начали плакать, я почуял, что разнюнился вместе с ними.
И побрел я себе в мастерскую спать, как только Ваечка нас всех поцеловала и удалилась под руку с Дедом. Последние два дня были очень трудные, и устал я зверски. Подумал, что зарядку надо сделать, а потом решил, что уже поздно. И надо позвонить Майку, ознакомиться с новостями с Земли. И рухнул.
Сколько проспал, сам не знаю, но вдруг дошло, что я не сплю и что в комнате кто-то есть. Кто-то шепотом позвал меня по имени.
– А? Что? Ваечка, дорогая, тебе здесь быть не положено.
– Нет, положено. И Мама так сказала, и Грег. А Дед, как лег, так заснул.
– Ммм. А который час?
– Около четырех. Милый, можно мне к тебе в постель?
– Чего? Ах да, конечно, – а что-то крутится в голове, но никак не вспомнить. Ах да! Вспомнил. – Майк!
– Что, Ман? – ответил он.
– Отключись. Не слушай. Если понадоблюсь, звякни мне по семейному номеру.
– Да Ваечка уже меня предупредила. Прими поздравления!
Ваечкина голова умостилась на моей культе, как на подушке, я обнял ее правой рукой.
– Ваечка, ты чего это рюмишься?
– Я не рюмлюсь. Мне просто жутко страшно, что ты не сумеешь вернуться.
16
Проснулся я, одурелый от страха, в кромешной тьме.
– Мануэль!
Где верх, где низ, не разберу.
– Мануэль! – слышу, опять зовут. – Проснись!
Понял, и от этого чуток прочухался. Ага, значит, сигналят мне на побудку. Припомнилось, как лежу навзничь на столе в стационаре комплекса, в глаза мне свет от лампы бьет, кто-то что-то бормочет, и мне снотворное в вену подают через капельницу. Но это же сто лет назад было, целых сто лет бред какой-то тянулся, боль жуткая, и притом что-то зверски давило.
И вдруг сообразил, что означает, когда не разобрать, где верх, где низ. Бывало со мной такое. Свободное падение. Значит, я в космосе.
Что-нибудь пошло не в ту степь? Может, Майк запятую забыл поставить перед десятичной дробью? Или вспомнил дни милого детства и отмочил хохму, не соображая, что на фиг убивает? Но тогда почему, сто лет мучившись, я всё-таки жив? Может, это не я? Может, это мой дух, может, у духов так положено, чтобы одиночество, чтобы неприкаянность, чтобы непонятно, куда?..
– Проснись, Мануэль! Проснись, Мануэль!
– Ой, да заткнись ты! – буркнул я. – Хрен те в глотку!
Да это же запись! Понял, перестал обращать внимание. Да где же тут свет включается сраный? Нет, выход на скорость убегания от Луны при трех «g» не сто лет длится. Восемьдесят две секунды. Просто каждую микросекунду в этом сроке нервная система воем воет. Три «g» – это же в восемнадцать жутких раз больше, чем лунтику положено.