Наследники Борджиа, стр. 24

— Никита Романович, государь мой, ну, дозволь с тобой ехать, — в последний момент, никак все-таки не смирившись с тем, что он остается и любимый Никитушка его уедет «без присмотру один», Сома все-таки догнал князя, и уцепившись за стремя, семенил рядом с всадником, насколько позволял преклонный возраст, упрашивая: — Ну, возьми, ну, что тебе стоит? Али помешаю я в чем? Ентих-то взял, — он с укоризной указал пальцем на свенов. — Что проку-то с них, морока одна! А Сома пригодится еще…

— Ох, упрям, ты, батя. — Никита остановил коня, и наклонившись, поцеловал финна в седую голову. — Оставайся здесь, разве здесь тебе делов мало? О княгине-матушке заботься. Об Алексее Петровиче. А я сообщу, как там будет. Успокоится все — вернетесь.

— Ох, Никита, ох сердце тревожно мое, — Сомыч прижался лбом к княжескому сапогу.

— Ну ладно, отец, ехать надо. Гришку-то надобно выручать или как?

— А как же, — согласился Сомыч и покорно отошел в сторонку, перекрестив князя образком. — С Богом, Никитушка.

Тут из-за его спины метнулась на аллею Стешка. Она все время следовала за князем, прячась за стволами деревьев. Скрывая слезы, сунула в сбрую Перуна небольшой букетик из лиловых колокольчиков и сразу же снова скрылась за спинами провожающих государя холопов. Только негромкий всхлип ее долетел до Никиты. Князь улыбнулся, дал понюхать букетик лошади и укрепил его рядом с султаном между ушей коня. Снова дал коню шпоры, но прежде, чем скрыться из глаз стоявших на крыльце, наконец, позволил себе обернуться.

Прощальный взгляд его, полный нежности, тревоги, сомнения и надежды прилетел к Вассиане быстрокрылой стрелой и вонзился в самое сердце. Она потупилась, но все же взмахнула расписным платком, на мгновение беспомощно застывшим в ее руке и тут же вяло упавшем вниз. «А зачем же поехали-то? Зачем же все это?» — дергала сестрицу за рукав, так ничего и не понявшая до конца Ирина Андреевна. В суете подготовки к походу никто и не вспомнил рассказать ей о происшествии на Белом озере. Но не ответив Ирине, княгиня Белозерская, уронив платок из руки, как только князь Ухтомский выехал со двора, вернулась в покои Алексея Петровича, плотно прикрыв за собою дверь.

Все стихло. Умолкли сопровождавшие воинов нестройный перезвон русских бубнов, дудение сурны и медных рожков, перемешанные с пронзительными воплями татарской чезбуги и глухим боем барабанов. Все разошлись со двора. И только опечаленный Сомыч, усевшись с гуслями под крыльцом завел тягучую волнистую песню, то и дело останавливаясь, вздыхая, охая и смахивая с морщинистых щек непослушную слезу.

Солнце поднялось в зенит, и на московских храмах зазвонили к обедне.

Глава 4. Командор Пустыни

Сизо-коричневый густой туман низко стелился над почерневшими от пепла волнами Белого озера и вился ядовитой змеей над стенами монастыря, опоясывая устрашающе вспыхивающими голубоватым огнем ярусами стены. Защитники монастыря давно уже сбились со счета, какой по счету день они переносили выпавшее на их долю адское испытание. Давно уже не различали они ни зари, ни вечера, не считали часов.

Первый успех, хоть и доставшийся нелегко и вдохновивший всех его участников, оказался очень недолгим торжеством. Силы дьяволиные все крепчали. Уже не десятки иноземных воинов стояли под стенами Свиточной башни, а сотни и сотни, без устали они сдавливали кольцо окружения вокруг монастыря и число их неустанно множилось. Леса и долы по всей округе покрывал густой непроходимый смрадный дым, погубивший листву на деревьях, траву, созревший урожай на полях, рыбу в озерах и реках. Повсюду валялись разлагающиеся трупы выбежавших в ужасе из чащ задохшихся животных, под маслянистой вонючей пленкой, покрывшей воды озера, мелькали всплывшие брюхом вверх погибшие осетры.

Уже ни для кого в Белозерском краю не было секретом, что монастырь осажден. Окрестный люд не раз, собравшись в отряды, кто посмелее да половчее, пытался прорваться на помощь защитникам храмов. Но через вязкую трясину пепла и тлена, заслонившую монастырь от всего остального мира, пробиться было невозможно. Люди задыхались, барахтались во тьме и дыму, как беспомощная рыба в сетях, и умирали от удушья без покаяния и отпевания. Даже тела их не удавалось вынести из проклятого коридора смерти, окружившего монастырь со всех сторон.

Не сразу, но и до Белозерской усадьбы докатилась тревожная весть об осаде. Ключник Матвей собрал всех мужиков, кто добровольно решил отправиться с ним на выручку князю Григорию, и во главе многочисленного отряда сделал попытку подойти к монастырю с прибрежной косы. Но едва приблизились добровольцы к стенам осажденной крепости, как в лицо им дохнуло неведомым доселе сладковатым ядом извергающейся лавы. Вода в озере вскипела от огневых протоков. На ополоумевших от страха людей бесконечным дождем полились огненные искры, повалил голубоватый пар, серебристые хлопья пургой завились повсюду, прилипая к рукам, к лицу, к одежде так, что их невозможно было смахнуть или оторвать. А в довершение всего с небес хлынули потоки воды, превратившие голубоватые пары и серебристые хлопья в кислоту, которая сожгла людей заживо, так что на прибрежной косе под стенами обители остались только черные дымящиеся кости. Ключник Матвей чудом выжил, но множество ожогов покрывало его тело.

В тот же день, едва стемнело, Ефросинья с теткой Пелагеей разыскали Матвея на берегу и перенесли в усадьбу, где безутешно пытались выходить. Матвей угасал на глазах. Многие защитники монастыря уже погибли, сожженные кислотой, отравленные паром, пронзенные ядовитыми стрелами. Молодой князь Григорий Вадбольский дважды раненный отравленной стрелой, уже несколько дней лежал в бреду в храме Успения под иконами и у выхаживавших его монахов всякий раз, как князь переставал дышать и руки его холодели, от горя перехватывало горло — скончался. Но сильный, молодой организм Григория продолжал бороться с ядом. Вновь и вновь слабый вздох приподнимал ему грудь, щеки чуть розовели, и падавшие с ног от усталости братья снова принимались как могли облегчать его страдания.

Провианта в монастыре не было, все запасы оказались отравлены, вода тоже подходила к концу, арсенал иссяк. В горячечном бреду князь Григорий то звал мать, то старших братьев своих, Алексея и Никиту, а в редкие минуты, когда сознание возвращалось к нему, он, приподнимаясь на руках монахов, вопрошал посиневшими растрескавшимися губами отца Геласия: «Не слыхать ли Никиты с войском, батюшка? Не едет ли Алексей Петрович с царевыми стрельцами?» И, затаив дыхание, спрашивал о том, что тревожило больше всего: «Держимся, батюшка?» — «Держимся, княже, держимся,» — успокаивал его не терявший присутствия духа Геласий. Гриша снова откидывался на свое ложе, и робкая надежда на некоторое время убаюкивала его тревогу.

Но время шло. Надежды не сбывались. Положение стремительно ухудшалось. Геласий и сам уже был близок к отчаянию. Он не знал, добрался ли его посланец до Москвы, как скоро сможет государь прислать войско и как быть дальше. А главное — он не знал, как быть, даже если государь пришлет войско. Как бороться со стихией? С потоками лавы, с ядовитым паром? Как? Ничто не брало бесов. Но свои скорбные мысли мужественный иеромонах, принявший на себя командование обороной, пока скрывал от остальных. И потому по его приказанию все так же призывно и мощно звонили колокола на всех храмах монастыря, пробуждая стойкость в оставшихся в живых защитниках крепости, а также веру и надежду у тех, кто стремился, но никак не мог прорваться на помощь. Все так же неслись к отверзшимся небесам православные молитвы, и чем малочисленнее становился хор певчих, тем упрямее и стройнее звучали их голоса.