Я, бабушка, Илико и Илларион, стр. 18
– Тогда эти тридцать рублей я удержу за бездетность! – сказал я и направился к двери.
– Убери с моих глаз эту падаль, – крикнул Риголетто, – иначе я за себя не ручаюсь!
Я понял, что оставлять здесь управдома опасно.
Взвалив Доментия на плечи, я кое-как выбрался из владений Риголетто. В ту ночь я, Доментий и Софья спали вместе, в одной постели. Спали безмятежным сном, без всякой прописки, и ни одному из нас не было стыдно.
Кого я вижу!
Вот уже третий год я живу в Тбилиси. В деревне меня называют «городским жуликом», в городе «деревенщиной». Тетя Марта по-прежнему считает меня злостным неплательщиком, управдом Доментий – аферистом, профессора – гастролером, и только для бабушки, Илико и Иллариона – сколько бы институтов я ни кончил – я остался прежним Зурикелой – прохвостом, болтуном и нехристем. Софье все равно, кто я, она не интересуется ни моим прошлым, ни настоящим, ни будущим. Софья греется в моей постели, ест остатки моего обеда. И этого вполне достаточно для ее кошачьего счастья. «Хвосты» по-прежнему неотступно преследуют меня, а моя стипендия лежит где-то в сейфах университетской бухгалтерии и терпеливо ждет, – когда же она, наконец, увидит своего хозяина…
…На дворе мороз. Валит снег. Воет ветер. Я сижу в комнате тети Марты. Здесь теплее. На столе поет пузатый самовар. Мы медленно тянем горячий чай и мирно беседуем.
– Бедная твоя бабушка… – вздыхает тетя Марта. – Если бы ты, лоботряс, получал стипендию, ей было бы легче…
– Тетя Марта, сегодня день моего рождения, не отравляй его, ради бога!
– Будь проклят день, когда ты родился, бесстыдник!
– Благодарю! Вам того же желаю! Алаверды, тетя Марта! – говорю я и чокаюсь чайным стаканом с хозяйкой.
– У, шалопай! – Тетя Марта прячет улыбку и незаметно опускает свой сахар в мой стакан. Зима в Тбилиси холодная. Мне приятно сидеть в комнате тети Марты. После чая она обычно начинает рассказывать разные печальные истории, и всегда в третьем лице, но я знаю, что все это – из ее собственной жизни. Я люблю слушать печальные истории.
И тетя Марта любит слушать мою болтовню. Она корчится от смеха, после каждой паузы говорит: «Чтоб ты провалился!» – и вытирает слезы. Сегодня по поводу дня моего рождения в роли рассказчика выступаю я. Тетя Марта перестает отхлебывать чай и внимательно слушает.
– Ты знаешь моего Илико? – начинаю я.
– Еще бы! Сколько раз ты про этого одноглазого рассказывал.
– Так вот, слушай… Во дворе Илико, у самого плетня, стоит высокая черешня. Дерево это знаменито тем, что к нему привита черешня четырех сортов: шамбала, майская, поздняя и белая. Так что оно плодоносит все лето. Илико гордится своим чудо-деревом и бережет его, как свой единственный глаз. Вряд ли кто осмелится забраться на дерево днем, а по ночам Илико спит на балконе в обнимку с допотопной берданкой, заряженной солью.
Как-то под вечер мы с Илларионом отправились на мельницу. В ожидании очереди время прошло незаметно. Возвращались домой далеко за полночь. Поравнявшись с домом Илико, Илларион остановился.
«Отдохнем немного!» – предложил он и уселся под черешней. Я не возражал. Посидели. Выкурили по одной. Я встал.
«Куда ты спешишь?» – сказал Илларион.
«Не сидеть же здесь до утра! Я спать хочу!»
«А черешни не хочешь?»
«Еще бы! А где ее взять?»
«Как это – где? Вот она, над тобой!»
«Ну нет, благодарю тебя! Ты, видно, забыл про берданку!»
«Дурак! Его берданку разорвало третьего дня!»
«Ну и пусть, я все равно не полезу!»
«Значит, на дерево карабкаться мне, а черешню лопать будешь ты?»
«Почему бы и нет!»
«Ах ты, мерзавец! И тебе не стыдно посылать на дерево бедного старика?»
«Не прибедняйся, пожалуйста!»
«Хорошо, черт с тобой, полезем вместе!»
Договорились: я должен был забраться во двор, хорошенько все разведать, влезть на дерево и после этого дать знак Иллариону. Вокруг все было спокойно. Я ползком добрался до черешни, прислушался, потом осторожно встал, крепко обхватил руками ствол дерева и… прилип к нему!
Прилип, как муха! Всем телом! Весь ствол дерева на высоту человеческого роста был обмазан толстым слоем дьявольской смеси, в которой по запаху угадывались тавот, навоз, птичий помет и еще какая-то дрянь… Я с трудом оторвался от дерева. Вся одежда воняла. Я стоял, задыхаясь от злобы и зловония, и думал о том, как отомстить Иллариону за соблазн. Лучшего выхода не было, – я вскарабкался на дерево и протяжно, но тихо свистнул. Тотчас же Илларион тенью перемахнул через плетень и осторожно двинулся к дереву. Я услышал его громкое сопение и приглушенный голос:
«Эй, что тут воняет?»
«Ничего, ничего, поднимайся!» – ответил я шепотом. Илларион широко раскрыл объятия, обхватил дерево и… застыл. Под деревом минуту царило гробовое молчание, потом до меня донеслось злобное шипение:
«Зурикела, что это значит?»
«Это значит, что бог наказывает вора! Что, не нравится соус?» – ухмыльнулся я.
«Зурикела Вашаломидзе, если ты решил провести всю жизнь на этом дереве, то сиди. Но если спустишься когда-нибудь вниз – прирежу, как рождественскую свинью!»
«Сам во всем виноват!»
«В чем я виноват, сукин ты сын, в чем? Черешней хотел угостить тебя, подлеца. А навоза для тебя в моем доме до второго пришествия хватит».
«Ну будет тебе! Я спускаюсь, пусти меня!»
«Зурикела! Пожалей свою грешную голову, не делай ни шагу!»
«А что, летать прикажешь?»
«С ума меня сведет этот мерзавец! Ты как со мною разговариваешь, молокосос?! Как мне теперь домой идти, ты подумал об этом?»
«А мне как идти?»
«Тебе идти не придется больше! Труп твой, слышишь, труп я принесу домой!» – Илларион собрался было дотянуться до меня, но закашлялся. Его тошнило. Я камнем свалился с дерева.
«Илларион, дорогой, что с тобой? Тебе плохо?»
«Прочь от меня, не прикасайся!» – оттолкнул он меня. Поглощенные перебранкой, отравленные зловонием, мы ослабили бдительность. Вдруг на балконе Илико что-то загрохотало, упало, покатилось и разразилось истошным воплем:
«А-у-у, держи его, держи! Вы зайдите снизу, вы – отсюда, остальные – оттуда! А-у-уу!!.»
Опрокинув плетень лобовой атакой, мы галопом выскочили на дорогу. Грянул выстрел.
«Еще подстрелит нас, косой черт!» – пробормотал Илларион, взваливая на плечо мешок с мукой.
«Не бойся, пока он будет перезаряжать берданку, мы успеем уйти!»
«Черта с два! Ружье-то двуствольное!»
«А ты почем знаешь?»
«Да я же ему одолжил свое!»
«Ну, тогда пеняй на себя!»
«Бери мешок, дурак! Бежим!»
Я подхватил свой мешок и собирался было последовать за Илларионом, как раздался второй выстрел. Илларион выронил ношу, странно согнулся, одной рукой ухватился за меня, другой – за мягкое место и издал вопль, от которого задрожали стекла в доме Илико. Я поспешил зажать ему рот. Илларион извивался, словно ужаленный, вертелся волчком, приседал, вытягивался – словом, выделывал такие трюки, которым позавидовал бы любой акробат. Пришлось бросить мешки и взвалить раненого себе на спину…
…Тетя Марта смеется до слез. Потом, обессиленная, перекатывается со стула на кушетку и машет мне руками – замолчи, мол. Но остановить меня не так-то просто…
«…Зурикела, дорогой, не оставляй меня, не срами на старости лет! – молил меня Илларион, скрипя от боли зубами. – Ох, Илико Чигогидзе, попадись ты только мне в руки! Уж я разделаюсь с тобой!.. Зурикела, спаси меня, умираю!..»
«Соль-то каменная?» – спрашиваю я.
«Смеешься, негодяй? Издеваешься? Ну, погоди, доберусь я до вас обоих, мерзавцы!.. О-о-о, боже, будет ли конец моим мучениям?.. Горю!..»
«Потерпи, скоро рассосется…»
«Когда же это будет?! Всадил в меня, косой черт, пуд соли!»
Я осторожно опустил Иллариона на землю, уложил лицом вниз, спустил с него штаны и осмотрел рану.
«Плохи мои дела? – простонал Илларион. – Дотяну до утра?»