Северная столица, стр. 54

К одному из этих флигелей устремился Пушкин. Офицеры были его секундантами.

– Не здесь ли, – спросил он каким-то не своим, обычным, а напряженным и вкрадчивым голосом, – не здесь ли живет господин Денисевич? Мне дан адрес…

В этот ранний час молоденький армейский офицер, вышедший на крыльцо, еще не был вполне одет. Увидев полковника в форме преображенца и офицера в форме Генерального штаба, он смутился.

– Прошу вас, господа. – Он обращался к военным. – Господин Денисевич отлучился по делу и сейчас же вернется…

Все вошли в дом.

– Раздевайтесь, господа! Садитесь, господа… Гости разделись, но сесть отказались.

По тому, как они молча расхаживали, погромыхивая саблями и шпорами, они пришли не с простым визитом. Низкорослый, курчавый штатский в модном фраке, вскинув голову, разглядывал освещенное тусклой масляной лампой жилище. Нужно было ждать неприятностей…

Так и оказалось.

Вошел плотный, массивный армеец, штабс-капитан. Он тоже смутился, увидев гвардейцев.

– Вот и господин Денисевич, – воскликнул молоденький его товарищ.

– Господин Денисевич, – тотчас обратился к нему

Пушкин, но опять каким-то не своим, а вкрадчивым голосом.

– Что вам угодно, молодой человек?

– Вы прекрасно знаете, господин Денисевич, что мне угодно! – Голос вдруг зазвенел, даже сорвклся, как звучит и срывается натянутая струна.

Денисевич остановился перед ним. Вид бравого широкоплечего штабс-капитана произвел на низкорослого Пушкина особо раздражающее впечатленье. К лицу его прилила кровь, глаза широко раскрылась, так что заблестели белки, губы угрожающе выпятились.

– Вы вчера в театре, – сдерживая беиенство, сказал он, – вчера в театре, при многих посторонних, меня поучали, как школьника, как должно себя вести… – Он вынул из кармана часы на золотой цепочке. – Вы назначили в восемь часов. Вот! До восьми – еще четверть часа. Мы успеем договориться об условиях. Я привел секундантов: полковник Катенин, поручик Мансуров…

– Вчера в театре вы вели себя нехорошо, неприлично, – густым басом, солидно сказал штабс-капитан, стараясь не замечать офицеров-гвардейцев.

Смех – напряженный, срывающийся и полный бешенства – вырвался из горла Пушкина.

– О нет… – Он передохнул, будто ему не хватало воздуха. – Я не затем пришел, чтобы слушать наставления… Ваш сосед конечно же не откажется быть секундантом… – Он высоко вскинул голову. Его душа требовала отмщения.

– Но вы еще молодой человек… – Денисевич старался не замечать гвардейцев.

– Да, я не старик!

– Вчера вы кричали, вы мешали соседям, вы не давали мне слушать пьесу…

– Мы будем драться.

– А драться… Я штабс-офицер, а вы неизвестно кто…

Гвардейские офицеры громко засмеялись. Денисевич покраснел.

– Но, господа, позвольте узнать, в чем дело, – вмешался молоденький офицер.

Штабс-капитан повторил решительно:

– Я просил вас прийти, чтобы сказать, что вчера вы вели себя неприлично! – Он подкрутил ус. – А драться с вами я не намерен. – И он сделал пальцами в воздухе отрицательный жест.

– Разрешите вам заметить, – в бешенстве воскликнул Пушкин, – что и этот ваш жест пальцами в моем направлении – тоже весьма неприличен!

– Но позвольте узнать, в чем дело, господа! – повторил молоденький офицер.

– Моя фамилия весьма известная, я – Пушкин… Вам не стыдно иметь со мной дело!

И как только Пушкин назвал себя, молоденький офицер стремительно подошел к нему:

– Как! Вы…

И разыгралась сцена, которая теперь так часто происходила при встрече Пушкина с восторженными его поклонниками.

– Вы – Пушкин?.. Но позвольте представиться: Лажечников… Но, господа, позвольте мне переговорить с моим товарищем…

И, отозвав в сторону штабс-капитана, Лажечников принялся горячо объяснять ему, кто такой Пушкин, и убеждал принести извинения. Ведь это – Пушкин!

Штабс-капитан слушал, понурив голову. Ему нелегко было из-за пустяка, из-за какого-то мальчишки, ставить на карту долгую и трудную свою карьеру. Наконец он сдался.

– Господа, господа!.. – восторженно провозгласил Лажечников.

– Признаю себя виновным перед господином Пушкиным в необдуманных словах в театре… – сказал штабс-капитан с тем брезгливым выражением на лице, которое появлялось у него и тогда, когда в полку, во время пирушки, ему приходилось каламбурами и остротами смешить более богатых и знатных однополчан.

Его мундир служдки-армейца казался тусклым рядом с вышитыми золотом мундирами гвардейцев, а его лицо – топорным, простецким рядом с их холеными лицами.

– И виновным в необдуманном движении пальцами в этой комнате, – подсказал Пушкин.

Штабс-капитан некоторое время молча смотрел на него.

– Хорошо, и в необдуманном движении пальцами, – сказал он. И, вздохнув, протянул Пушкину руку.

– Я извиняю вас, – раздельно сказал Пушкин. Но руки не подал.

Гости оделись и вышли вон.

XIV

Весной тоска усилилась. Кровь, отяжелев от тепла, разламывала тело и толчками отдавала в голову… Что делать? Как жить?..

Со своим приятелем Никитой Всеволожским он отправился к гадалке, узнать о грядущей судьбе.

Гадалка Кирхгоф жила в небольшом дворовом флигеле на Невском. Кирхгоф – кладбище – мрачная фамилия. Вид у старушки немки и в самом деле был пугающий: согбенная, с крючковатым носом, с полусумасшедшими, быстрыми глазами – она вышла к молодым людям из задней комнаты. На голове у нее был накрахмаленный чепчик.

– Bitte, bitte, meine Herren… На картах желаете или на кофе?

Она то и дело поспешно удалялась в заднюю комнату, через мгновение возвращалась и снова удалялась – будто именно там, в задней комнате, была дьявольская ее кухня.

Над чашкой кофейной гущи она зажгла трехкопеечную восковую свечу и два раза капнула в чашку воску.

Потом пристально посмотрела в лицо Всеволожскому:

– Ну-ка дунь… О, ты человек не простой… И забормотала:

– Тройной тополек… девочка… танцует… танцует, а у камина греется змея… Да не хочет, не хочет, не бойся, не хочет он…

И Всеволожский вдруг побледнел.

– Правда! – воскликнул он. – Именно так! Именно это у меня на душе…

Он так был потрясен, что выложил перед старухой все золото, которое имел с собой.

– Вот чертова гадалка…

Теперь немка поднесла чашку ко рту Пушкина.

– Ну-ка, дунь, красавчик курчавый… По коричневой жиже пробежала рябь. Гадалка смотрела пристально ему в лицо:

– О, ты человек не простой…

И эта фраза, хотя она повторяла ее, произвела на Пушкина сильнейшее впечатление. Он от волнения дышал тяжело.

– Дунь посильнее, – приказала Кирхгоф. – Еще сильнее. Вот она, цифра семь! Вот она, буква!

– Я не вижу, – волнуясь, прошептал Пушкин.

– И не увидишь, – резко сказала Кирхгоф. – Не увидишь: это по-нашему, а не по-вашему… Э-э, да тут… – Сердце Пушкина затрепетало. Старуха прикрыла чашку рукой. – Да тут такое… – И полусумасшедшими глазами пристально взглянула в голубые глаза Пушкина. – Бойся белоголового человека. – Он вздрогнул. – Бойся белоголового… От него примешь смерть… А теперь тебя ждет дорога…

Так он и знал: в Петербурге он жить больше не может!

– Чертова гадалка! – повторил он восклицание Всеволожского.

– Sind Sie zufrieden? [45] – улыбаясь и показывая беззубый рот, сказала немка.

Но что же делать? На что решиться? Как жить?..

И вот опять – Театральная школа… Кажется, в этом здании каждый изгиб карниза он знает – теперь с карниза звонкой капелью стекала вода, – каждое из окон с серыми каменными замками ему знакомо, – теперь их стекла отражали бледно-голубое небо с плывущими облаками, – каждая трещина в пожухлых, давно не крашенных стенах ему известна, – теперь от сырости стены потемнели и стали еще неопрятнее – но зачем он здесь? Что он здесь делает?.. Чего ожидает?