Северная столица, стр. 48
Занавес опустился, золотое шитье Триумфальной арки переливалось волнами.
Пушкин бросился к новым своим друзьям – к тем, которые составили общество. Нужно было обсудить каждую мелочь, каждую подробность – все было важно…
Спектакли в театре длились от шести до девяти часов вечера. После спектаклей начиналось общество.
IV
Но в утренние часы он упорно работал над огромной своей поэмой…
Как удачно им выбран стихотворный размер – четырехстопный ямб! Ломоносову он служил для громозвучных победных од, а в его руках – для легких, игривых сцен, для шуток и вольных отступлений в духе Вольтера…
Как удачно, что он не связал себя строгим историческим сюжетом, – вымышленные лица давали волю фантазии, одного героя он оставлял ради другого, и действие переносил с места на место.
Поэма ширилась. Шестая – и последняя – песнь! Вот уже близится конец… Тысячи стихов написаны, рифмы, ритмы, сочетания слов год за годом служили насущной пищей… Теперь на ум пришла легенда об источниках живой и мертвой воды, сказание о набеге печенегов на Киев…
Он написал:
Потом исправил:
И опять исправил:
И еще:
И:
И опять исправил:
И опять:
И черкал и снова исправлял, пока большой лист толстой тетради не покрылся почти неразборчивой сетью зачеркнутого, исправленного, густо вымаранного, пунктиром восстановленного, стрелкой перенесенного, надписанного и вновь зачеркнутого…
V
Как и прежде, семья в обычный час собиралась в зале за круглым столом-сороконожкой…
Увы, теперь собирались лишь четверо. Марья Алексеевна покоилась в могиле Святогорского монастыря… И младенца Платона, которого Сергей Львович с таким умилением именовал мой Вениамин, унесла болезнь…
Зато ждали нового Вениамина: Надежда Осиповна прикрывала живот шалями, и ее смуглое, красивое лицо креолки снова отекло и отяжелело…
Сергей Львович чуть больше облысел. Удары судьбы все же лишили его природной живости. В лице его чуть больше проступала значительность, он недавно вступил в масонскую ложу «Северного щита», и живая его речь то и дело уснащалась фразами об обязанностях человеколюбия и о нравственном молоте; длинные, холеные, унизанные кольцами пальцы при этом делали странные движения, понятные лишь посвященным…
Какой контраст! Его сын сидел насупившись, недовольный. Обстоятельства сына складывались вовсе не столь благоприятно. Из-за денежных затруднений в семье, а точнее, скаредности отца военная служба все еще была для него недоступна… И по его лицу можно было подумать, что собственный дом ему опротивел.
Неужели опять пойдут разговоры о пожарах в городе, о перестановках мебели, о назначениях фрейлинами в день святой Екатерины и о том, на сколько кувертов был накрыт стол у государя и кто сидел справа и кто слева?..
В камине потрескивали поленья, за окнами белела зима…
Чуткие уши Ольги уловили шум подъехавшей кареты… Конечно, сейчас начнется обычная сцена обуздания Надеждой Осиповной своей взрослой дочери.
Но кто это вошел? Бог мой, какой сюрприз: Петр Яковлевич Чаадаев!.. Чаадаев? И с Сергеем Львовичем и с Надеждой Осиповной он был знаком по свету – но в дом своего друга пришел впервые…
Конечно же он примет участие в скромном семейном завтраке? Не правда ли, Коломна – мрачный район: эти казармы, эти лабазы на другом берегу Фонтанки, эта грязная Калинкина площадь… Monsieur Чаадаев, что пишут из Москвы?
И Чаадаев и Пушкины были из Москвы…
На лице строго одетого, чинного Чаадаева проглянуло некоторое удивление… Каждый дом имеет свои особенности. Дом Пушкиных, неожиданно для него, отдавал патриархальностью… В прихожей его встретила многочисленная дворня – в столь грязных и рваных рубахах и шароварах, что походила на толпу нищих… А здесь, в зале, у дверей стоял камердинер с пышными баками, не сводя преданных глаз с барина и ожидая мановения его пальца… А какая-то румяная, крепкая старуха стояла, подперев рукой щеку, посреди зала и вдруг, прервав господский разговор, обратилась с вопросом к Чаадаеву:
– А что, батюшка, правда ли, что наши идут в туретчину?
– Я по важному делу, – сказал Чаадаев.
На лицах Сергея Львовича и Надежды Осиповны выразился интерес.
– Государь император высказал желание… Какой тут поднялся шум! В этот шум влились и радостные восклицания матери, и честолюбивые тирады отца, и ликование сестры, и возбужденные выкрики сына… Государь император? Но как до его величества дошло?.. Но какие стихи?.. Но дайте же выслушать все по порядку!..
От возбуждения вдруг начинали друг с другом спорить.
– Ко мне приезжал мой дура к… – рассказывал подробности Чаадаев.
Кто? И Сергей Львович с удивлением, со смущением, с восторгом узнал, что мой дурак – это хорошо ему знакомый командир гвардейского корпуса, непосредственный начальник Чаадаева генерал-адъютант Васильчиков… Что позволяет себе нынешняя молодежь! Что за молодежь… Сергей Львович не удержался и преподал молодым людям урок:
– Ныне все говорят о преобразованиях… Набили себе головы чепухой… Ну и что хорошего произойдет от смешения сословий?
Но не об этом сейчас речь! Что представить на суд его императорского величества?
– Невольно вспоминаешь о Екатерине Великой, – не мог удержаться Сергей Львович. – Вот была государыня!.. Вот были славные для России дни! И каждое сословие знало круг своих дел… И доходы дворян были от хлебопашества, скотоводства, винокурения, а не от фабрик…
– Екатерина? – тотчас возразил Пушкин. – Хитрая, лицемерная государыня, настоящий Тартюф в юбке…
Спор сразу сделался жарким – это был отголосок обострившихся отношений в семье, и по тому, как сердился Сергей Львович, как резко осадил сына, Чаадаев с удивлением убедился, что его друг, несомненно в е-ликий человек, у себя в доме играет заурядную роль двадцатилетнего молодого человека, лишь недавно вступившего на службу, лишь делающего первые служебные шаги, не добившегося еще никаких успехов и целиком зависящего от отцовских средств…