Северная столица, стр. 34
Прием иронии – вольтеровский прием. Пародия – арзамасский прием… У Жуковского заколдованная дева призывает избавителя, а у него звучал сладостный призыв к любви:
…У нас найдешь красавиц рой; Их нежны речи и лобзанье. Приди на тайное призванье, Приди, о путник молодой!..
Он даже описал в подробностях визит петербургской прелестницы Шот-Шедель к нему во время его болезни:
…Она подходит, он лежит И в сладострастной неге дремлет; Покров его с одра скользит, И жаркий пух чело объемлет. В молчанье дева перед ним Стоит недвижно, бездыханна, Как лицемерная Диана Пред милым пастырем своим; И вот она, на ложе хана Коленом опершись одним, Вздохнув, лицо к нему склоняет С томленьем, с трепетом живым, И сон счастливца прерывает Лобзаньем страстным и немым…
Вот что ему вспомнилось: во время народного гуляния они с Дельвигом вырядились под простолюдинов – в кафтаны с борами, шапки с теплыми околышами и сапоги. Толпа вокруг плясала, горланила песни, гоготала, лущила семечки, щелкала орехи, сквозь толпу пробирались раскрашенные, раззолоченные кареты, запряженные лошадьми в нарядных попонах, снег истоптали тысячи ног, горели багровым пламенем и громко трещали костры – какая праздничность, какая пестрота красок, какая разноголосица, какое разнообразие лиц и одежд! Вот она, Русь!
Они остановились рядом с рослой, плотной девушкой, должно быть, из низшего сословия – набеленной, насурьмленной, с косичками до висков, с замысловато повязанным платком и в душегрейке, из-под которой виднелась длинная юбка…
В честь этой красавицы Дельвиг принялся вслух читать из своих Идиллий:
И еще:
Он, Пушкин, тоже тогда прочитал о Людмиле:
О-о, это уже было ближе к натуре! Он в своей поэме стремился передать полноту и радость жизни… И рука с пером опять потянулась к бумаге…
IX
А любовная почта? Она продолжалась и письма делались все длиннее. О чем только не писала маленькая ТАЛАНЬЯ!
Она торопилась отплыть в житейское море, которое представлялось ей морем любви, и писала о препятствиях, которые подстерегают влюбленных. Вот, например, история Юлии, милой, скромной девушки, на которую сделал сильное впечатление прекрасный молодой человек… Увы, война их разлучила. Увы, пришла весть о гибели Виктора. А ее отец разорился, и она принесла себя в жертву семье, выйдя замуж за шестидесятилетнего старика… И вдруг Виктор вернулся с гвардией – он был в плену! Муж Юлии умирает, Виктор из деревни поспешает в город – увы, пистолетный выстрел разбойника повергает его мертвым… «Вы видите, – писала она, – во всем – перст судьбы. Для чего отец Юлии разорился? Для чего Виктор сочтен убитым? Для чего был он действительно убит, когда надежды свои видел исполняющимися?»
Почерк у нее был крупный, детский, – она делала много ошибок во французской орфографии.
А он, следуя науке любви, клялся, молил, отвечал на вопросы и разрушал сомнения – перо его было неутомимо.
Она рассказала о некоем Н., который воспитан был совершенно Дон Кихотом; в деревенской церкви, за-гтав свадьбу, он влюбился в невесту: в свои пятнадцать лет она превышала самый идеал красоты. И он заплатил жениху, стал на его место, а на следующее утро, щедро одарив и Лизу, и ее отца-кузнеца, уехал в свой полк. Прошло много лет, он почитал свою жену умершей, вернулся домой, влюбился в красавицу Эйлали и просит у отца благословения. «Негодный, – закричал отец, – твоя жена жива. Выйди, Лиза!» Боковая дверь отворилась, и Лиза в образе Эйлали бросилась на грудь Н.
А он пугал ее сложными рассуждениями, взятыми из учебника немецкой философии, намекал на мрачный свой опыт и явился под ее окна с черной повязкой через лоб – печальным следствием дуэли.
В ее письмах было много рассуждений о том, что женщины во всем чрезвычайны, мужчины имеют тысячи средств к рассеянию, а женщины предаются любви целиком и до дна выпивают чашу постигших их злоключений.
А он требовал тайного свиданья и в одном из писем объявил, что уезжает… надолго… чтобы вдали… чтобы не страдать…
Что творилось в хорошенькой головке, украшенной пышной прической, со спускающимися вдоль щек локонами? Она сдалась. На северной окраине Васильевского острова жила ее тетушка. В домике этой тетушки они встретились.
Он приехал раньше времени.
Северная сторона Васильевского острова и летом пустынна, а зимой, в снегу, выглядит вовсе унылой. Чем дальше к песчаной косе, вдавшейся глубоко в взморье, тем реже каменные дома, тем обширнее пустыри… Наконец строения вовсе исчезают, лишь на последней возвышенности перед плоской прибрежной равниной видны несколько ветхих домиков.
Унылая сторона! Снег, снег… Голые деревья раскачивают ветвями… Вдали, на Петровском острове, чернеет роща.
И вот подкатил зимний дормез, пересаженный на полозья… Из ноздрей косматых лошадей валил пар, кучер в нагольном тулупе натянул вожжи, и этот пар, скрип полозьев и запах нагольного тулупа превратили мечту в явь… Он бросился открывать дверцу.
Из кареты выпрыгнула румяная горничная, вслед за ней – Таланья – в бархатной шубке, отороченной соболем, в шляпке с вуалью, в сапожках – легкая, счастливая…
Пошли по рыхлому, проваливающемуся под ногами снегу к калитке, болтающейся на одной петле, а потом через садик к домику с уютным крыльцом и вьющимся из трубы сизым дымом.
В комнате пол натерт был мастикой, в клетке прыгала пестрая птичка, на стенах, оклеенных дешевыми обоями, во множестве развешаны были литографии и портреты, на подоконниках, прикрытые марлевой ря-днинкой, стояли банки с соленьями и вареньями, а в покойном, старинном кресле, с колодой карт в руках, сидела маленькая, опрятная старушка – нарумяненная, с накладными буклями, в крахмальном чепце и с шалью на плечах.
Восклицания, поцелуи, вопросы, объяснения – и вот уже садятся за стол, покрытый вязаной скатертью, и идут рассуждения о Петербурге, воспоминания о старом времени и безобидные сплетни о соседях.
Вдова-чиновница живет здесь одна, вдали от света, и жизнь кажется ей счастливой: по праздникам она ходит в церковь, по будням вяжет чулок, вместе со служанкой читает Минею да гадает на картах… Ее муж, оставив службу, когда-то купил здесь домик… Царствие ему небесное!