Меньшее зло, стр. 49

— Ну иди, забирай своё хозяйство, — разрешил лейтенант. — Потом мы с тобой ещё побалакаем.

Он кивнул Алешкину, и тот, взяв автомат наизготовку, пошёл вплотную за Шамилем. Лейтенант смотрел им вслед. Беспокойство не проходило. Когда они вернулись, лейтенант вдруг сообразил, в чём дело. Руки! У него были неправильные руки. У человека с дряблым вислым пузом были руки с хорошо накачанными мышцами профессионального бойца. Особенно отчётливо это было видно сейчас, когда он тащил два тяжеленных мокрых полиэтиленовых пакета, перетянутых изолентой.

— Стоп! — скомандовал лейтенант. — Открывай пакеты.

— Вы же обещали… — заныл Шамиль, но его плаксивый голос уже не вызвал у лейтенанта былого доверия. — Вы же обещали…

— Обещал — значит обещал, — объяснил лейтенант. — Открывай. Хочу посмотреть, что у тебя там. Ну-ка, два шага назад. Алешкин, нож есть? Вскрывай.

В беспощадно вспоротых пакетах обнаружились двадцать бутылок водки «Звезда Улугбека».

— Ничего запасик, — одобрил лейтенант. — Там и вправду водка?

Человек с неправильными руками нагнулся, кряхтя, и подал лейтенанту первую попавшуюся бутылку.

— Проверьте, товарищ начальник. Матерью клянусь, обычная водка.

— А это что? — спросил лейтенант, заметив вывалившуюся на землю круглую металлическую коробочку. — Закуска?

— Нет, — ответил задержанный, поднимая коробочку. — Это так… Инструмент. Рулетка.

«Интересно, — подумал лейтенант, — на кой чёрт он рулетку вместе с водярой в речке купает». На этот интересный вопрос он получил мгновенный ответ, но понять, что он означает, не успел.

Сидящий наверху Сипягин увидел, как из правой руки задержанного вылетела узкая сверкающая на солнце лента и как схватился за почерневшее от крови горло лейтенант. С невероятной для такой туши скоростью толстяк развернулся на сто восемьдесят градусов, снова взмахнул рукой — и Алешкин рухнул рядом со старшим по званию, продолжая сжимать автомат. В то же мгновение позади загремело, и непроизвольно обернувшийся Сипягин увидел, как из уходящего вверх по задней стене пещеры лаза на него летят две человеческие ноги.

Охранник Андрей вытер финку о куртку зарезанного Сипягина, перевернул труп на спину, пошарил в карманах и недовольно покачал головой, не обнаружив документов.

— Шамиль! — крикнул он, высунувшись из пещеры. — В карманах посмотрел у них?

— Посмотрел, — ответил снизу повар, оттаскивая к воде труп Алешкина. — Ни черта нету.

— Значит, правильно предупредили. В кольцо берут. Сейчас я тебе ещё одного скину, бросай в речку. Пару пузырей с собой возьми, остальное утопи. А я пока за нашими смотаюсь.

Через несколько минут по тропе пробежали Аббас и Дженни.

Топающий за ними Андрей беспощадно подгонял:

— Быстрее! Ещё быстрее! Шевелите ногами, спортсмены недорезанные! Быстрей давай, если жить хотите!

Дженни первой заметила почерневшие камни, спросила тихо:

— Кровь? — и испытала смешанное со страхом презрение к Аббасу, который вдруг жалобно заскулил.

— Варенье, — отрезал Андрей. — Значит так. Ты пойдёшь первая, он за тобой, я замыкаю. Лаз видишь? Там верёвка. Обвязывайся. Шамиль тебя вытянет. Поехали — да побыстрее.

Когда совсем стемнело, они были уже далеко и поэтому не видели, как шесть «КамАЗов», натужно гудя, прошли мимо развалин кафе, спустились к мосту и въехали в засыпающий аул. Не видели они и как сотня отборных бородачей, выскакивая на ходу, рванулась к пустому теперь уже клубу. Только уханье миномётов и орудий донеслось до уходящих, свидетельствуя, что спецоперация по уничтожению крупных сил боевиков, нагло вторгшихся на сопредельную мирную территорию, началась и идёт вполне успешно.

Глава 33

Баллада о царской милости

Всего неделю назад Султану исполнилось восемнадцать, но воевать он начал в восьмилетнем возрасте, в первую чеченскую войну. Федералам и в голову не могло придти, что чумазый голопузый пацан, копошащийся в грязи у блок-поста, лично ответственен за непостижимую точность ночных обстрелов и эффективность лихих набегов. И что под крыльцом сгоревшего дома, где он ночевал, кутаясь в тряпьё, припрятан кинжал с выгравированными бесценными словами первого чеченского президента Джохара, обращёнными к нему, Султану.

К началу второй чеченской кампании Султан здорово подрос, возмужал. От роли бойца невидимого фронта ему пришлось отказаться, уступив эту работу более молодым и неприметным. Он же включился в минную войну, освоив работу подрывника, научился метко стрелять. Дрался с федералами под Ведено, ползал с автоматом по развалинам Грозного. Был ранен в грудь, и старший брат Аслан унёс его на себе в горы, выходил, поставил на ноги. Потом отправил домой, сказав: понадобишься — позову.

Надобность возникла, когда началась третья война и русские, перейдя Терек, вплотную подошли к горам, оставляя за спиной выжженную землю. Аслан позвал — и Султан ушёл к нему в лагерь, прихватив заветный кинжал. Он так и не успел толком научиться читать и писать, потому что половину сознательной жизни воевал, а в остальное время был занят тем, чтобы прокормиться. Он не помнил родителей, разбившихся на машине, когда ему было всего три, — только заменившего их брата и его жену Манану. Но Манану он помнил не очень хорошо, потому что она пропала ещё в первую войну, после чего Аслан и ушёл к боевикам.

Сперва у Султана не было ненависти к русским. Хотя в игру под названием «война» он играл с увлечением, то была игра. И прямая связь между передаваемыми им сведениями и последующей ночной стрельбой в его необремененной излишним воображением голове не фиксировалась.

Ненависть, сознательная и выкручивающая душу, пришла позже, когда на его глазах трое русских солдат забили насмерть соседа и навсегда увезли в кузове грузовика трёх его сыновей и дочь.

Он так и не понял, что кровавая и бессмысленная акция была лишь звеном в бесконечной цепи таких же кровавых дел и кое-какие из предыдущих звеньев выкованы были при его участии. В том числе ночной миномётный обстрел русской казармы, в результате которого двое русских были убиты на месте, а ещё один, волоча за собой по земляному полу вываливающиеся кишки, страшно кричал, пытаясь выбраться из огня, а потом замолк.

У старших, слышавших легенды времён Кавказской войны и помнивших сравнительно недавнюю историю казахстанской ссылки, ненависть к чужакам имела генетические корни. То же было и с Султаном, пусть и лишённым исторической памяти. Для него враги существовали изначально, ибо мирную жизнь он не помнил.

Война стала для Султана потребностью организма. Такой же, как еда или питьё. И, нажимая на курок, он всего лишь удовлетворял эту потребность, питая чужой кровью непритупляющееся желание убивать.

Если бы война вдруг закончилась, Султан стал бы очень несчастным человеком. И даже не потому, что ничего, кроме как воевать, не умел. А потому, что более ничего ему и не было нужно. Засады, рейды и налёты стали единственно понятным и естественным для него способом существования. Без них он умер бы, подобно выброшенной на каменистый берег рыбе, беспомощно шевелящей жабрами и издыхающей под лучами южного солнца.

Султан рос, мужал, и вместе с ним росла и мужала сжигающая его ненависть к пришельцам, к северным недочеловекам — белесым, с соломенными волосами, часто пьяным, с тупыми квадратными лицами, в грязных вонючих гимнастёрках и стоптанных сапогах.

Несколько раз Султану приходилось участвовать в закупках оружия и боеприпасов. И, когда он протягивал очередному капитану или прапорщику туго свёрнутую трубочку зелёных американских долларов, ненависть подпитывалась презрением.

Ненависть становилась все ненасытнее, и кувыркания картонных фигурок, наблюдаемых в прорезь прицела, уже не хватало. Хоть это и было смертельно опасно, но время от времени, не в силах совладать с собой, Султан заходил днём в очередное село, присаживался на корточки неподалёку от русских солдат, внимательно рассматривал их, прислушивался к разговорам, иногда заговаривал сам. Выбирал. Он должен был знать, в кого на закате полетит его пуля. И выбирал придирчиво.