Гаугразский пленник, стр. 83

И тут неизвестно откуда — прямо в мозгу? — прозвенел девичий голосок; точь-в-точь как тогда:

— Оставьте его.

Я поднатужилась, отрывая ноги брата от кошмы; тяжелый. Стоп, а его жена что, разве не помогает? Вскинула глаза: точно, чернокосая женщина уже не держала в ладонях бородатые щеки, она даже отступила на шаг!.. Не понимаю. Последовала заминка, в течение которой я припоминала наиболее сильные, действенные выражения на северном наречии…

И тут мне в лицо ударил порыв горячего ветра. Резкий и раскаленный, опаливший, кажется, ресницы и брови.

Слова вспомнились сами собой. Но уже не показались достаточно сильными.

И снова тонкий голосок:

— Оставьте его, слышите?!!

Девчонки по-прежнему не было видно, зато по комнате заметались, закручиваясь спиралями, огненные вихри, затрещали снопы голубых искр, натужно заскрипели оконницы, с грохотом посыпались с полок артефактные кувшины, взрываясь к самому потолку глиняными черепками. И невыносимый всепронизывающий звук: то ли визг, то ли вой, то ли стон…

— Юстаб! — гневно и чуть испуганно крикнула женщина.

А старик, который был моим братом Робом, лежал посреди этого шума и неистовства спокойно, как труп. Я невольно обтерла ладони о комб и тут же устыдилась своего движения. И уже не удивленно, даже со смутным одобрением следила, как на простертое тело сам по себе наползает, будто волна, край покрывала, скрывая под собой руки, плечи и седую бороду.

Женщина что-то произнесла: не на северном наречии, не на южном, не на срединном… ни на одном из известных лингвистической базе ГБ. Разумеется, как же иначе.

Разом все стихло. С сухим треском распался на части надтреснутый кувшин.

— Скажи ей, — в голосе женщины была одна смертельная усталость, — куда и зачем ты хочешь его увезти. Она должна знать. Он ее отец.

И я послушно заговорила.

Я старалась быть логичной и убедительной, тщательно отфильтровывая при этом готовые прорезаться интонации Наставницы или Воспитальки. Простой и доступной — но без заискивания и панибратской фальши. Краткой; при самом лучшем раскладе время у нас ограничено. Достаточно жесткой — но не допуская прямого давления на психику и гебейных пауз. Как если бы говорила с Аськой. С моей девочкой, которая, хоть и немного помоложе, точно такая же независимая, обидчивая, ранимая, всегда правая, готовая противостоять всему миру… с ума сойти, до чего же мне повезло, что Аська не владеет еще и магией!

Мать в переговоры не вмешивалась. Подозреваю, давным-давно разуверилась в собственных возможностях как-то повлиять на свое чернокосое чудо.

Невидимая девчонка возражала, возмущалась, обвиняла, заходила в тупик и даже выпустила в меня в качестве последнего аргумента еще один горячий вихрь. Она уже верила мне. Она понимала, что уходит время. Сознавала бессилие своего волшебства перед неподвижным телом на кошме. И все-таки не хотела уступать кому бы то ни было право спасти его.

И тогда ее мать бросила одно короткое непонятное слово.

Подошла к Робу, нагнулась, откинула покрывало.

Без малейшего усилия подхватив грузного мужчину на руки, она нежно, словно ребенка, понесла его к выходу. И дальше, вниз, мерно отсчитывая шагами ступени каменной лестницы.

Мильям

— Я думала, ты полетишь с ним, — сказала Мильям.

Чужая женщина вскинула голову:

— Асте уже почти девять лет, она справится. И маршрут запрограммирован.

Мильям имела в виду совсем другое. И готова была поклясться, что женщина с зелеными, как у Валара, глазами прекрасно поняла, что именно она имела в виду.

Ладно. Пусть. Поддержим предложенную игру:

— Он будет жить?

— Не знаю. — Она вздохнула. — Не могу обещать. У нас высоко развиты медицинские технологии, в том числе и реанимационные… но не знаю. Я видела, как исцеляют ваши женщины. У нас такое невозможно. Хотя не исключено, что наша медицина, наоборот, эффективна там, где бессильна ваша магия. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Мильям кивнула.

Сумерки упали внезапно, как всегда бывало, когда солнце пересекало невидимую линию вечера, скрываясь за крышей дома по другую сторону улицы. Лицо Юсты Калан посерело, смазалось, потеряло рельефность. Так странно: Мильям представляла ее себе совсем другой. Больше похожей на Робни. Меньше похожей на обычную глобалью женщину в одежде глобальего мужчины; впрочем, ни пол, ни одежда не имеют для них особого значения.

Зачем она осталась здесь? С момента ее появления в жилище — все время, пока тут бушевала Юстаб, и вплоть до их спуска по лестнице во двор, к прозрачной капсуле с восторженно-испуганной девочкой внутри, — Мильям не сомневалась: Юста прилетела только за ним. За Робни Каланом, своим братом. Забрать его с собой, в Глобальный социум, туда, где он родился и прожил бы всю жизнь, если б Могучий дал ему правильную судьбу.

Мильям была уверена, что они улетят вместе. И больше не будут — ни он, ни она — проявлять ни малейшего интереса к судьбе великого Гау-Граза.

— Прости, что я не прилетела раньше, — сказала Юста. — Как только твоя дочь заговорила со мной… Я боялась, что все это сплошная провокация: они ведь за столько лет не потеряли надежды его разыскать, и они наверняка следили за мной. Я имею в виду… как бы тебе объяснить…

— Сам? — бросила она.

Цвета глаз уже не различишь. Только яркие, изумленные искры в полумраке.

— Откуда ты знаешь?!

— Я была там, у вас, — просто пояснила Мильям. — Разговаривала с ним. Он просил сделать так, чтоб вы встретились.

— Вот оно что.

Негромко, сквозь зубы. Мальчишеская фигурка в комбе рывком поднялась с кошмы, отошла к оконнице, прижалась к створке лбом; розово-серый догорающий свет коснулся стриженого затылка. Обернулась, шагнула назад и шипяще ругнулась, наступив на черепок разбитого кувшина. Издала тихий смешок; похожий на проклятие:

— Теперь ясно.

Юста зашагала туда-сюда по жилищу, уже не обращая внимания на черепки и сор под ногами. Заговорила чуть слышным шелестом мысли, для одного лишь удобства заключенной в слова. Разумеется, на глобальем языке. Но Мильям понимала почти все, а остальное не так уж трудно было восполнить.

— Значит, он мог давным-давно прислать сюда своих людей. И я могла бы прилететь сразу, еще на Винсовой капсуле… черт. Хотел, чтобы мы встретились; замечательно. Мы встретились. И что теперь? Чем, интересно, по его мнению, я должна заняться — до послезавтра?

Мильям вскинула глаза:

— До послезавтра?

— Да. — Юста усмехнулась, перешла на северное наречие. — Сам дает нам фору. И уверен, конечно, что мы используем ее именно так, как он задумал. Вернее, уже я одна; из нашей встречи вышло мало толку. Кстати, ты-то где с ним познакомилась?

— Что? — Мильям на секунду выпустила нить ее слов, зацепившись за одно: послезавтра, послезавтра… не сейчас. Не через час или два. Не через несколько мгновений.

— Фора — значит преимущество, запас по времени.

— Я знаю.

И накатило, нахлынуло наваждением, похожим на ненастоящие волны и закаты в стенах глобальих домов, слепящим и холодным, далеким, далеким, далеким… Фора — значит запас по времени… Человек по имени Пленник весело объясняет непонятное слово испуганной женщине с младенцем на руках: тогда, в самом начале цепочки их совместной неправильной судьбы.

Теперь в ее жизни осталось не так уж много непонятных слов. Теперь, наоборот, все чересчур явственно и прозрачно, будто стенки капсулы, на которой чужая девочка увезла его из их общей жизни. Навсегда; в этом не было сомнений. Когда-то — неужели совсем недавно? — она, Мильям, беспорядочно металась в догадках и противоречиях; но с тех пор она слишком много успела прожить, увидеть, пропустить через себя. В глобальем мире нет места недоговоренности. Она привыкла знать точно.

И вот единственное недостающее звено в тонкой серебряной цепи восполнено: послезавтра. Да, так намного легче. Знать. Даже если ничего нельзя сделать.