Сильные мира сего, стр. 56

Баронесса громко вздохнула, потом воскликнула:

– Но как все это могло случиться, Ноэль? Может быть, у него было какое-нибудь тайное горе, о котором он молчал? Может быть, мы не пришли ему вовремя на помощь?

Самоубийство больше, чем любая другая внезапная смерть, вселяет в близких чувство вины перед покойным. Все обитатели особняка – и хозяева, и слуги – ходили с виноватыми лицами. Даже дети спрашивали себя, не разгневался ли на них Боженька за то, что они затеяли игру в похороны… Ноэль ничего не ответил жене и отвернулся. Он прошел в кабинет, обитый зеленой кожей, и заперся там.

Раздевая Зигфрида, Жереми увидел какое-то пятно на его старчески-бесформенной ноге, покрытой густой сетью вен и напоминавшей засохший корень.

– Боюсь, господин барон, что у вас растет мозоль, – сказал он.

– Приятная новость, – отозвался старик, – только этого еще не хватало!

Вечером приехал Лартуа. Из комнаты Жаклины он вышел с озабоченным видом.

– Неужели правда, что человек может умереть от горя? – спросил у него Ноэль.

– Конечно, дорогой друг, это бывает, и даже нередко, – ответил врач. – Такие случаи наблюдаются не только у людей. Возьмите, к примеру, птиц: когда умирает самка снегиря, самец перестает петь, оперение его тускнеет, он отказывается от пищи, и в одно печальное утро его находят на дне клетки лежащим лапками кверху. Бедная Жаклина напоминает мне осиротевшую птицу. Все же, надеюсь, мы ее выходим, надо проделать курс уколов. Нам предстоит нелегкая борьба. Труднее всего бороться за человека, который не хочет жить: тогда врачу, так сказать, не за что ухватиться, тут можно ожидать чего угодно – скажем, кровоизлияния в мозг… Но посмотрим, что будет утром. А как вы, любезный друг, перенесли этот удар? Сердце не дает о себе знать?

Только теперь Ноэль Шудлер осмыслил, что все эти ужасные дни сердце его не беспокоило.

– Признаться, у меня даже не было времени подумать о себе, – сказал он, – но я сам поражаюсь собственной выносливости.

– Я ведь всегда говорил: у вас железное здоровье, – заметил Лартуа.

В ту ночь у великана была бессонница. Она не причиняла ему особых мучений, просто он продолжал бодрствовать, сохранял ясность ума и вовсе не думал о сне. Мозг его работал, работал без устали. «Теперь, естественно, мне придется стать опекуном внучат, – говорил он себе. – Я должен продержаться до тех пор, пока Жан Ноэль не достигнет совершеннолетия и не примет участия в делах фирмы, а Мари Анж не выйдет замуж. Сколько мне тогда будет?.. Восемьдесят три или восемьдесят четыре. Нелегко дожить до таких лет! А я-то думал, что Франсуа, когда наберется ума, сможет меня заменить! И вот теперь я сам вынужден оставаться во главе фирмы еще чуть ли не двадцать лет».

Он поднялся с кресла и, как был в халате, зашагал по длинному коридору особняка. Часы пробили один раз. Он отворил дверь в комнату Франсуа, повернул выключатель. Из того угла, где стояла кровать, донесся пронзительный вопль. Жаклина распростерлась на полу, на том самом месте, где три дня назад лежал мертвый Франсуа. Она дотащилась сюда почти в бессознательном состоянии.

В двери, соединявшей комнаты супругов, показалась растерянная сиделка.

– Не могу понять, как это произошло, – пробормотала она. – Я была… я так устала… ничего не слышала…

– Так вот, впредь будьте повнимательнее, – жестко сказал Ноэль. – Если вас клонит ко сну, сварите себе кофе. Хорошо еще, что я не сплю!

Он поднял Жаклину на руки и подивился тому, как она легка. «Осиротевшая птица», – сказал о ней Лартуа. Влажные от испарины, спутанные волосы падали ей на глаза. Тело сотрясали конвульсии, она выкрикивала одно и то же: «Франсуа! Франсуа! Оставьте меня с Франсуа!» – и, вцепившись в мощные плечи своего свекра, судорожно трясла их. В руках Ноэля отчаянно билось прикрытое одной только легкой ночной сорочкой худенькое тело Жаклины, тело жены его умершего сына, и он испытывал тягостную неловкость, будто прикоснулся к запретной святыне и против воли совершил кощунство.

Уложив Жаклину в постель, банкир возвратился в комнату сына, чтобы взять то, зачем сюда приходил. Достав из секретера заветные папки, Ноэль двинулся по коридору в обратный путь, сопровождаемый своей огромной тенью; по пути он бормотал сквозь зубы: «Это все Моблан, мерзавец Моблан!.. Но если бы я заблаговременно предупредил Франсуа… Откуда ж мне было знать, что у него такие слабые нервы! Он весь пошел в материнскую породу».

Возвратившись к себе, Шудлер разложил папки на письменном столе и несколько мгновений прислушивался к тишине, царившей в особняке. За стеной, на половине баронессы, все давно погрузилось в молчание. «Бедняжка Адель уже спит, – подумал он. – Тем лучше, она так в этом нуждается. Верно, и Жаклина забылась. Сиделка собиралась дать ей снотворное. И отец мой уснул. И внуки спят. А я, я один буду бодрствовать в этом громадном доме, который теперь целиком лег на мои плечи. Так и должно быть. Нужно разобрать бумаги Франсуа, решить, что оставить, что выбросить…»

Ноэль долго просматривал папки из синей бристольской бумаги. Натыкаясь на неразборчивое слово, он хмурил брови, время от времени делал пометки. «Заводы… Соншельские». «Заказы на оборудование»… «Спортивные площадки»… Надо будет все это довести до конца… Он подпер лоб рукой, потом отложил в сторону папку с надписью «Сахарные заводы». «Этим я займусь позже… А вот папка “Эко дю матен”… Интересно, что он думал по поводу газеты!»

Шудлер начал читать страницу, исписанную вкривь и вкось: «Информация должна быть ясной, точной и самой свежей. Читателю надо дать почувствовать, что все происходящее в мире… Перевести литературную редакцию на третий этаж… Последнюю полосу целиком заполнять фотографиями».

«Да, необыкновенно был способный малый! – подумал Ноэль. – Среди людей своего поколения ему предстояло играть такую же роль, какую в свое время играл я. Все это следует непременно осуществить. Я вдохну новую жизнь в газету, давно пора».

Он проникался мыслями Франсуа. Через два дня им предстояло стать его собственными мыслями.

Часто приходится наблюдать, как человек, наследующий своему отцу, внезапно сам начинает походить на старика. С Ноэлем произошло нечто прямо противоположное: его охватил юношеский пыл, им овладела страсть к преобразованиям.

Он уже обдумывал будущие реформы, собирался привлечь в газету новые, молодые силы.

Он принялся ходить взад и вперед по комнате, заложив руки за спину. «В следующий понедельник надо будет собрать редакционную коллегию. Да, решено! Там царит застой, всем им нужна хорошая встряска. Надо по-новому верстать газету. Не скупиться на рекламу и обеспечить успех. Мы должны отнять двадцать пять тысяч читателей у газеты “Пти паризьен” и столько же у газеты “Журналь”. У нас будет самый высокий тираж. Если папаша Мюллер вздумает возмущаться, ну что ж, пусть себе возмущается! Я его быстро поставлю на место, и это послужит на пользу всем остальным».

Ноэль снова углубился в расчеты, комбинации, он обдумывал различные маневры. Могло показаться, что у него вся жизнь впереди и что на службе у него весь Париж – интеллигенция, деловой мир, парламент.

«Эх, не так я прожил свою жизнь! В сущности, мне следовало быть премьер-министром! Впрочем, нет. Министры приходят и уходят. Я куда сильнее, чем они».

Рыдания, донесшиеся из спальни баронессы, прервали полет его честолюбивых мыслей.

– Что случилось? Что там еще такое? – нетерпеливо закричал Ноэль, и его громкий голос разом нарушил тишину замершего дома.

Тут же, спохватившись, он добавил:

– Ах да! Прости меня, Адель. Но ведь я работаю для всех вас.

Глава пятая

Семейный совет

Каждое утро между девятью и десятью часами Люлю Моблан, если только он не слишком напивался накануне, являлся на Неаполитанскую улицу в высоком котелке и с легкой тросточкой в руках.

Сильвена Дюаль, лежа в постели в ночной кофте из розового шелка, со спутанными рыжими волосами, встречала его неизменной фразой: