Два и две семерки, стр. 10
— А вам это не все равно — для какой цели? — спрашивает он.
Лапоногов молчит. Он вспомнил газетное сообщение, попавшееся недавно. «У задержанного изъяты карты, оружие, советские деньги…» Там и для таких дел нужны рубли, особенно теперь, после реформы, новенькие…
— О цели я не хочу располагаться… рас… пространяться, — поправился Ланг.
Лапоногову страшно. Как быть? Отказаться от игры впотьмах? Но и настаивать, добиваться объяснений тоже страшно. Может, лучше не знать! Не знать — спокойнее.
Против Ланга поднимается раздражение. Ишь ты, распространяться ему неохота! А ты изволь загребай угли для него! Голову клади!
Ладно же! Такой бизнес недешево обойдется Лангу. Лапоногова треплет тревога, страх и злорадство — вот когда Ланг попал ему в руки…
— Ладно, — бросает Лапоногов. — Об условиях поговорим, — произносит он и придвигается к Лангу, а мозг его лихорадочно работает, подсчитывая комиссионные.
Господин Ланг готов уступить. Лапоногова это и радует, и пугает. Но остановиться он не может. Он атакует.
10
Вечер.
По окраинной улице идет высокий, худощавый юноша. Ноги он едва переставляет, а длинные руки раскидывает широко и часто.
Это Савичев, Валентин Савичев, которого безрезультатно ищут сегодня и милиция, и товарищи по институту. Улица угасает в черноте пустыря. Снова и снова возникает в памяти Валентина субботнее происшествие, — Нос, кинувшийся к нему в суматохе с пакетом, толпа туристов, рычащие автобусы и резкий голос немца… Он гнался за Носом, звал милицию. Валентин почти машинально схватил пакет, Нос исчез, а Валентин шмыгнул в ворота, дворами и переулками выбрался к институту.
Отдышался, попытался обдумать и не сумел, — погоня жгла его. Затолкал пакет под койку, опасаясь расспросов Вадима. Стало легче, но усидеть дома он все-таки не смог.
Он нашел приют в пустом деревянном доме, назначенном на слом. Таких строений сохранилось немного, — маленький островок, прижатый к ограде порта волной деревьев. Притаившись у чердачного оконца, Валентин различал за полосой зелени ворота общежития, черный зев арки. Ветер раскачивал там фонарь над безлюдным тротуаром, над опустевшим книжным лотком. Валентин ждал, — придут за ним из милиции или не придут…
Нет, люди в форме не вошли в ворота… Значит, спасся! Не заметили!
Но страх лишь на миг ослабил свою хватку. Пакет, проклятый пакет с вещами существует! Уж лучше бы сразу сдал его и повинился во всем… А он побоялся. Не простят, посадят в тюрьму. Свистки, топот погони еще не затихли для Валентина.
Пакет обнаружат если не милиция, то Лапоногов. Уж он-то непременно! Если Нос на свободе, он скажет Лапоногову, кому передал товар, а Лапоногов явится в общежитие. Арестован Нос, — тоже не легче… Лапоногов все равно узнает. Всполошится Абросимова, не получив товара.
Если Нос посажен, то они, чего доброго, сочтут виноватым его — Валентина. Очень просто! И тогда — смерть. Форд или, как его обычно называет Лапоногов, «старший», сам творит суд и расправу. Лапоногов не робкого десятка, но в его голосе испуг, когда он говорит о «старшем». Форд живет где-то в другом городе и сюда приезжает на день — на два. Он никогда не показывался ни Абросимовой, ни Носу. Нос — тот слышал как-то голос старшего по телефону. Валентин не удостоился и такой чести. Видит его, и то очень редко, Лапоногов.
Слово в слово запомнился последний разговор с Лапоноговым. «Ты что-то кислый, салага», — сказал он. «А с чего мне быть веселым?» — ответил Валентин. «С кралей своей поцарапался?» Валентин покачал головой. «Нет? Так что? — проворчал Лапоногов. — Здоров, деньги есть… Или не нравится с нами? Так старший таких капризных не любит, — понял?» Валентин вспыхнул, бросил: «Где твой старший?» Лапоногов усмехнулся: «Выдь на улицу, — может, навстречу попадется. Только не узнаешь! А он-то тебя ви-и-идел… Хочешь, полюбуйся, как мне старший будет семафорить с того берега, от лесного склада. Сегодня, в одиннадцатом часу…»
Это было в субботу, под вечер. Как раз перед тем, как идти в гостиницу…
События приняли неожиданный оборот. Смотреть пришлось не на тот берег, а в другую сторону. Впрочем, какая разница! Важно одно — старший приехал; на время большого бизнеса он здесь. Пока не уйдет «Франкония», он здесь…
Неизвестность — вот что самое ужасное! Какой он — этот Форд? Может, плюгавый человечишка, которого нелепо опасаться, — одним щелчком можно сбить… Или великан саженного роста, с кулаками боксера… Так или иначе, он хитер и опасен. В самом деле, какая дьявольская изобретательность! Быть невидимкой, быть неуловимой угрозой! Кажется, о чем-то в этом роде Валентин слышал раньше. Ну да, ведь точно так ведут себя главари гангстеров в Америке, загадочные для рядовых членов банды…
Страх держал Валентина на чердаке всю ночь и весь день, до вечера. Выгнал его голод.
В закусочной, у вокзала, наскоро поел, — захотелось спать. На вокзале отыскал свободную скамейку, лег, положив под голову пиджак. Прибывали и уносились поезда, о них сообщал репродуктор — голосом очень озабоченной девушки, боящейся, как бы кто-нибудь не опоздал уехать или встретить друзей. Голосом, который не имел, не мог иметь никакого отношения к нему — Валентину. Он сознавал, что не уедет, не покинет этот город.
Что бы ни было впереди — месть Форда или тюрьма, — судьба решится здесь. Еще один день скитаний, «Франкония» отчалит, «старший» уберется из города… Тогда легче будет сделать необходимое, неизбежное. По крайней мере, не настигнет его на пути удар ножом в спину…
«Трагическая гибель»… «Убитый был найден в нескольких шагах от отделения милиции, куда он направлялся с повинной», — мысленно читает Валентин газетную заметку. «При нем обнаружен пакет…»
Нет, нет!.. Он хочет жить, учиться… А может быть, его простят?
Утром он все-таки подошел к кассе и взял билет. Не в Муром, к родным, а на пригородный поезд. Вылез в дачном поселке, — тишина, заколоченные дома. Кое-где столбы дыма, — жгут сухие листья. Страх погнал дальше от людей, в лес.
Жаль, нечем надрезать кору березы. Подставить бы ладонь, выпить сока, — как в детстве…
Он переносился в Муром, видел мать, пытался рассказать ей все… Про Лапоногова, про вещи и нечестные деньги, про Гету. Как далека Гета от этой грязи, и, однако, если бы не она…
Началось все недавно, месяца три назад, — и вместе тем очень-очень давно, когда он был свободен от стыда, от страха. Счастливая пора, — теперь она лишь уголок в памяти, драгоценный уголок, словно освещенный незаходящим солнцем. Как детство…
В столовой института он столкнулся с Хайдуковым. Дружбы между ними не было — ну, земляки, ну, немного знали друг друга в Муроме. Хайдуков к тому же старше, — он на третьем курсе.
«Хочешь подрыгать ногами?» — спросил Хайдуков, подразумевая танцы, и дал адрес. Валентин спросил, кто еще будет. «Лапоногов — наш лаборант, — ответил Хайдуков, — два футболиста, еще кто-то и девочки».
Валентина влекло к новым людям. Большой город вселил в него томящее предвкушение новых встреч, «бессонницу сердца», как сказал один, когда-то читанный поэт. Эти слова Валентин внес в свой дневник и утром, за чаем, прочел вслух Вадиму. «Что-то заумное», — фыркнул Вадим.
Лапоногов сперва понравился Валентину. «Не принимает душа у человека, и не надо, неволить грех», — это было первое, что он услышал от лаборанта, кряжистого парня в плотном, грубошерстном пиджаке и в низеньких долгоносых сапожках, долгоносых, как у деревенского щеголя. Футболисты сурово и молча наливали Валентину водку: он выпил стопку, чтобы не отстать от других, второпях забыл закусить, пригубил вторую и закашлялся. Хорошо, Лапоногов выручил. Валентин благодарно улыбнулся ему.
«Сам пью, а непьющих уважаю», — пробасил Лапоногов, и футболисты, высокие с густыми бачками на белых, припудренных щеках, перестали обращать внимание на Валентина. У каждого повисла на плече девица; одну, круглолицую, курносую, в красной прозрачной блузке, лопавшейся на мощной груди, Лапоногов звал Настькой, а прочие — Нелли. Имя второй девицы, очень тощей, длинноносой, с острыми плечами, в лиловом платье с кружевами, Валентин боялся произнести, чтобы не рассмеяться, — очень уж не шло к ней. Диана!