Державы Российской посол, стр. 99

Напомнили ему, как на грех…

– Якобиты касались тебя? – спросил медик, приступив к делу без околичностей.

– Вертелся тут барон Герц, – ответил посол откровенно. – Полишинель на шведской веревочке. Однако срывается, много сам куролесит, войдя в азарт. Сулит помирить нас с Карлом, через орлеанца. Шатонеф говорит – заодно выжимает деньги для Карла. Ловкач! Потом того же регента по шапке…

Арескин открыл рот – так ошеломила его кампания, начатая Альберони.

– Персонка Герца, – закончил посол, – для нас, я рассуждаю, не вредная, понеже Карла с Георгом ссорит. Также и Яков – черная кошка среди западных потенций.

– Черная, черная, – отозвался доктор. – Мыслишь с Петром Алексеичем согласно. Ох, князенька, боюсь, и я сорвался наподобие Герца!

От рождения он Эрскин, Роберт Эрскин, в Шотландии у него брат, сэр Джон Эрскин, да двоюродный брат Чарльз Эрскин – тот и другой якобиты. И герцог Мар, глава мятежных шотландцев, лейб-медику родственник. И он, Арескин, состоит с заговорщиками в тайной переписке, каковую его царское величество поощряет.

– Сносись, говорит, от себя, меня к твоим атаманам не припутывай.

Сей наказ доктор соблюдал строго, да вот бес затемнил мозги… Написал сгоряча, отослал и спохватился, – мучает предчувствие скандала. Копий не делал, восстановил письмо по памяти.

Борис прочел:

«Царь не сможет сблизиться с Георгом, которого ненавидит смертельно, и весьма приветствовал бы случай утвердить на английском престоле Якова Стюарта. В его правах на трон царь убежден. Будучи победителем, он не может первый сделать предложение шведскому королю, но если Карл сделает хотя бы малейший шаг, то немедленно все будет улажено между ними».

Пока длилось чтение, Арескин сидел пришибленный в ожидании приговора.

– Эка, разрубил гордиев узел! – произнес посол и разгладил на колене бумагу. – Малейший шаг, и конец… Какие астры советовали тебе? Ладно, беды я не нахожу. Атаманы твои, думать надо, не болтливы.

– Тебе каюсь, Борис Иваныч. Я ночами маюсь, подушку кусаю. Возьми, ради бога, избавь, поступай, как совесть велит.

Взял бумагу у посла, подал обратно. Трепетал листок, тыкаясь в грудь, назойливо. Борис отстранил, произнес с укором:

– На меня возлагаешь? Царю бы отдал лучше. Боязно?

– Врать не хочу, боюсь, – кивнул медик. – А коли скажешь… отдам Петру Алексеичу.

Глаза молили о снисхождении.

– Вылетело – не поймаешь, – сказал посол, и глаза Арескина просветлели, застыли озерками голубизны. – Спасибо, что упредил хоть… Бери цидулку свою и уничтожь!

– Тогда уж при тебе…

Кинул бумагу в камин, спалил. Опять помянул беса, толкнувшего на безрассудство.

– Зря ты про нечистого, – возразил посол.

Дух побуждал благородный, дух Марии Стюарт, обитающий среди шотландцев. Возникло азовское сидение, шатер генерала Гордона, славного рыцаря, портрет несчастной королевы, погибшей на плахе. Погубленной высокомерием, коварством – духами подлинно нечистыми.

– Я ведь знаю тебя. Кабы ты из корысти… Уж не пожалел бы, слово даю. Не заступник корыстных, грех не приму за них. Отведал бы ты палочного угощенья.

Медик между тем приходил в себя. Разглядывал камин, покрытый изразцами, – художник изобразил на них синей краской голландские каналы и мельницы, рыбацких женок с корзинами, рыбаков в воскресной одежде – в широких распузыренных штанах и коротких курточках.

– У Меншикова тоже… Видел бы, Борис Иваныч, чертог в Питербурхе! Королевский, не губернаторский… У царя что в сравненье – домишко! Недостроен еще, а раскинулся на бережку. Громадина! У тебя печка в изразцах – у него спальня вся… Обожает Александр Данилыч это голлландское изделье.

– Заказ был от царя, – сказал посол удивленно. – Что ж, для милого дружка…

– Точно, Борис Иваныч. Засыпан милостями. Раздобрел, саблей не взмахнет уж, подагра въелась. Шут царский зубоскалил, – купи, говорит, слона Данилычу, низко ему на лошади.

Он словно ребенок, простосердечный доктор. То чуть не в слезы, то в смех… Наконец, вспомнил первую свою обязанность, спросил, нет ли жалоб на здоровье.

– Чирьи полопались, – сказал посол. – Ухо заложило, надуло, должно… Не одна хворь, так другая.

Осмотрел лекарь, ощупал всего, обнаружил еще бледность десен, вздутие живота и вялость кровообращения. Нацарапал дюжину рецептов и отбыл.

А посол, растерев помятые места на теле, долго пребывал в раздумье у камина, где ток воздуха тормошил обугленный край листка. Наглупил медикус. Мало, ох как мало просвещенных людей, оттого и Арескина приобщили к политике, сего мастера клистиров и декохтов! Наглупил, перестарался… Ему надлежало лишь показывать интерес царя к заговору, держать его в курсе событий. Однако плохой бы он был шотландец, если бы сохранил фигуру безучастную.

Обширная сеть, сотканная в Мадриде, захлестнула-таки одной своей петлей…

Потомок, разбирающий архив Куракина, найдет «Ведение о главах в Гистории» – набросок сочинения неоконченного – и в нем две строки:

«О бытности барона Герца в Гаге и о начатии его интриг в интерес претендента и с нашим двором и у нас с претендентом через дохтура Аретина».

Аретин, Арескин, Арешкин, – звали лейб-медика по-всякому. В секретной же корреспонденции якобитов ему присвоена условная фамилия «Дадли».

Потомку ясно откроется мнение Куракина об этих интригах в записке, представленной царю. Составлена она скромно, как отзыв на «разглашения», то есть на слухи и мнения, циркулирующие в Гааге.

«Что же принадлежит до учинения диверсии в интерес Гишпании, или в восстановлении на трон агленской кавалера Сен-Жоржио, названного претендента, рассуждают, есть ли в том интерес собственный Вашего Величества, понеже со стороны Гишпании больше того получить не можно, как субсидии во время операции».

Посол согласен с теми политиками, вовлеченными тут риторически, которые считают, что «быть интересу Вашего Величества иметь дружбу и союз с теми потенции, которые бы могли в состоянии быть обще с Вашим Величеством Швецию в узде содержать… И ко всему-де тому Гишпания по своей ситуации, отделенной от севера, весьма неспособна».

…В комнате похолодало, сильный ветер с норд-веста, ветер из просторов Атлантики, гулял по Гааге, швырял в канал пожелтевшие листья, морщил дворцовый пруд, загонял в дощатые убежища лебедей. Огарков принес охапку дров, в камине заиграл огонь, поглотивший остатки арескинского признания.

Есть колдовская сила в пламени, в его яростной пляске. Борису чудятся баталии, пылающие оплоты, взрывы мин, заложенных под стены, факелы осажденных, потоки горящей смолы, ракеты, расцветающие снопами искр. Возникает, плывет в знаменах огня Мария Стюарт, бессмертная красота ее отваги, ее амора к недостойному царедворцу. Черты Марии тонут, меняются, – и вот уже не королева Шотландии смотрит на Бориса, а Франческа, неистребимая в его душе, смотрит из солнечного, счастливого венецианского пожара.

10

Набежала осень, окутав Гаагу туманами, багрянцем листвы, отмыла дождевой водой до глянца черепицу крыш. Борис ложился в холодную, влажную постель с горячей бутылкой, носил шерстяное исподнее, моцион совершал, по совету голландцев, в деревянных башмаках, но сырость просачивалась, впивалась в кости. В иное утро не встать, – окоченели руки и ноги.

Зыбкая почва в саду хлюпала. Набег дождя, секущего, острого, загонял в кабинет, где горько пахло растопленным сургучом и Александр готовил к отправке почту.

– Тять… Конфеты от француза…

Уже распробовал, пострел, облизывается. Ему сладко… Принимай подарки да отдаривай – вот пока все отношения с Францией. Шатонеф рад бы продвинуть дело. И его истязают простуды, как равно и волокита.

– У Герца в Париже не ладилось, – рассказывал граф. – Регент отвечал неопределенно, посредничать не взялся. Работа Дюбуа, мой принц. Пока он в силе, последнее слово за Англией.

Не взялся – и тем лучше. Что за толк от посредника, послушного англичанам либо шведам! Сперва нужен союз с Францией.