Державы Российской посол, стр. 91

Спорят, разбирая почту. Александр нетерпеливо рвет тугие конверты, рушит печати.

– Тебе в хлеву обитать, – сетует посол беззлобно.

Державные орлы, львы, единороги, небрежно раскрошенные, хрустят под войлочными туфлями Бориса. Если письмо не цифирное, сын читает вслух.

Из дома пишут – хлеба сколь возможно продано, деньги же из оброка – тысяча двести рублей – князю отчислены. Составлено рукой писца в княгининой конторе, подписано Губастовым. Позднее Борис узнает – сбежал Федор. Лопухин решил о сем событии не извещать, почерк подделал. Свалить набольшего посла, царского любимца, Мышелова, не просто – ударить надо внезапно, без упрежденья.

Пакет чище прочих, с вензелями, обнимающими слово «Цензор», совершил путь кратчайший, – то газета, публикуемая в Гааге. Посол развернет ее за обедом или у камина.

Галантная французская речь «Цензора», болтающего на разные темы, забавна. Сегодня он посвящает свои страницы гаагским ассамблеям. Они суть трех родов – для коммерсантов, для духовных лиц и для важных особ, понимай, вельмож, министров, дипломатов.

«Когда все соберутся, разносят кофе, потом кушанья, после чего все разбиваются на группы. Кто располагается с трубкой, спиной к огню, кто в укромной тени, в широком кресле, а в углу, смотришь, два собеседника обсуждают, как лучше совершить нападение, взять офицера или ладью, похитить королеву, запереть короля. Иногда разгорается несогласие, от которого страдает иной бокал или иная трубка».

Кого курантщик имеет в виду? Отгадывать бывает нелишне. Похоже, некоему живому королю объявлен шах.

Позавчера француз шептался со шведом. Украдкой, из угла, кинул взгляд на царского посла. К добру ли? Франция связана с Карловой державой давним приятством. Не зевай, посол, примечай, кто с кем играет!

Вечер в такой ассамблее весьма приходится кстати перед встречей официальной. Не менее, чем коришпонденция, доставленная накануне.

– Тять… Приблудный твой…

Сын топырит губы брезгливо, подавая цидулу. Посол разгладил ее, потом вывернул засаленный конверт, – нет ли внутри каких знаков. Несла письмо не почта, французских королевских лилий на печати нет. Следовало оно из Парижа в ящике с парфюмерией, в багаже торгового агента. Нежный женский аромат издает донесение Сен-Поля.

Посол разбирает бисерную цифирь втихомолку, приложив к глазу стеклянную чечевицу. Любопытство сына не утолит.

– Приблудный? Чем не угодил тебе?

– Шатун какой-то, – рассуждает Александр. – Курляндии он не слуга. Так кому же? Болтается в Париже… Продаст он нас, тять.

– Нечего ему продавать. У него свои карты, у нас свои. Наших козырей не видит же оттуда.

В Париже кроме маркиза два резидента – Конон Зотов, сын того Зотова, что обучал юного царя грамоте, да младший Лефорт, сын дружка царского. Оба представляют Российское государство с лицом открытым, оба усердны, да неуклюжи, – Конону поручена коммерция, и Лефорт лезет туда же, запутывает всех сумасбродными прожектами. Истинно сын дебошана… Сен-Поль же «без характеру», коришпондент тайный. Знакомства имеет в столице обширные, вхож к некоторым весьма важным сановникам и услуги его неоценимы.

Александру маркиз досаждает главным образом тем, что каждый раз причиняет мелкие и непонятные хлопоты.

Вот и сейчас…

– Ступай к Шатонефу! Зови отобедать с нами! Запросто, без церемоний…

Экая важность, мог бы послать Огаркова! За что такой почет французскому послу, вздорному старикашке, говорливому как сорока. Твердит свою родословную, парижские сплетни, а то, масляно подмигнув, вспоминает Константинополь, где несколько лет состоял послом. Хихикая, разъясняет нудно, нескончаемо обычаи султанского двора, а особливо гарема.

– Нечего волынить, иди! – понукает отец. – Надулся, лягушка Езопова.

3

Поддев вилкой рыжик, Шатонеф заколебался, но, отведав, придвинул горшочек к себе. Одобрил вкус и меру посола. Семгу смаковал, отрезая крошечные кусочки, запивал водкой, отхлебывая помалу. Еще не пробились через авангард закусок к жаркому, построенному затейником-поваром в виде фортеции, а щеки амбашадура обрели жирную семужную розовость.

Младший Куракин ел рассеянно. Беседа двух послов удручала его. Справляются о здоровье, о лекарствах – какую хворь чем пользовать.

– Доктор Генсиус полагает – чирьи от сырости, – сказал Куракин. – Пускал мне кровь.

– Он и вас лечит? Мне отлично помог.

«Ухо востро держать с этим лекарем, – подумал Куракин. – Зачастил к дипломатам…»

– Пилюли Генсиуса для пищеварения бесподобны, мой принц. Не пробовали?

Затем спросил, где находится царское величество. Куранты пишут – в Мекленбурге, у зятя?

– Будем ли иметь удовольствие видеть его царское величество здесь?

– Сие не исключено.

Начали штурм мясных редутов, с пушками из моркови, сельдерея, с ядрами – луковицами. Шатонеф удивился, узнав, что повар у московита не француз, а немец.

– Немцы, как англичане, ничего не понимают в еде. О, бургундское! – и маркиз ласково поглаживает бутылку родного напитка. – Теперь я убедился, мой принц, Московия просвещается.

После десерта, состоявшего из орехов в меду, пастилы, фиников, Александру велено было удалиться. На столе кофе в делфтских чашечках, расписанных синью, лианами тропиков, и пузатые фляжки с ликерами.

– Его царское величество, – сказал Куракин, – несомненно пожелает встретиться с вами.

– Я чрезвычайно польщен…

Грузное тело француза расплылось в кресле, он предался пищеварению. Ну, нет, не удастся отделаться политесами! Не для того зван.

– Между нами, господин граф… Мой суверен думает, что Франция может дать нам нечто более существенное, чем рецепт гастронома. До сих пор мы, согласитесь, далеки друг от друга.

– Боже мой! – промямлил Шатонеф. – Вы правы. Ваше гостеприимство показывает…

– Не стоит благодарности. Чем богаты… Я должен добавить, такое же мнение выражено в Берлине. Книпхаузен подтвердит вам…

– Увольте! Я отказываюсь пить с немцами.

– Не настаиваю, – смеется московит.

– Откровенно признаться, в Турции мой желудок отдыхал. Мусульмане не пьяницы, надо отдать им справедливость.

Садится на своего конька. От серьезного разговора отвиливает. Куракин отступился, даровал передышку. Пожаловался на простуду, от коей заводятся чирьи. Да, сырость виновата. Ветер западный, ненастье хлынуло от берегов Англии.

– Дай бог, чтобы англичане не помешали вам в Мардике, господин граф.

Произнес будто вскользь, разглядывая этикетку на фляге – гнома, согбенного под виноградной лозой.

Француз заморгал, заколыхался, открыл было рот, но вымолвить не успел ни слова.

– Насколько я могу судить, расширить канал несложно, – продолжал московит, повергая собеседника в смятение.

У городка Мардик, отстоящего на десять лье от Дюнкерка, – сообщалось в письме Сен-Поля, – ведутся секретные работы. По окончании канал станет доступен для кораблей с осадкой более десяти футов. Сооружается гавань для военных судов. Мирный договор, подписанный в Утрехте, нарушается.

– Мы не скрываем, – бормочет Шатонеф. – Область низменная, заливается водой…

– Это для курантов, дорогой граф. Для них – дамба от наводнений. Второй Дюнкерк, вот ради чего согнали землекопов. Будьте спокойны, я не болтлив.

Обладание секретом – то же, что козырь в игре. Шатонеф очнулся, скинул блаженное, сытое оцепенение. Теперь слушает, со вниманием слушает царского посла.

– Между нами, передаю вам то, что слышал от его величества. Мы заменим французам Швецию.

Русский лен, русская пенька, русские кожи, древесина, ворвань разве не потребны Франции? Потребны. Нужны, стало быть, и морские коммуникации, кои от англичан в опасности. Англия заставила разрушить Дюнкерк, первоклассную гавань, лучшую на западном берегу. Грудь Франции беззащитна. Карл не заступится, избит на суше и на море.

– Нам странно, что его королевское высочество…

Титул Филиппа Орлеанского вязнет в зубах. Надоедает долбить в одну точку. Нелепо чаять выгод от Карла. Сей Голиаф обращен ныне в карлика. Всей Европе ясно, сколь низко упало могущество Швеции. Великой державы, владычицы Севера, не существует, она пребудет лишь в анналах истории.