Обостренное восприятие, стр. 3

— Здравствуй, Антон.

— Здравствуй! — Лосев пожал руку и уступил место бортинженеру. В углу чисто прибранной каюты лежал Родион. Рядом стояла миска с водой. Пес, положив голову на вытянутые лапы, смотрел в сторону и мимо. Антон присел, погладил его по спине: под ладонью прощупывались позвонки.

— Здравствуй, Родька.

Пес покосился на него и отвел взгляд. Обычно от собаки веяло ощущением покоя и дружелюбия, а доброму слову Родион всегда радовался, как это умеют только собаки. Сейчас Антон воспринимал необычное для пса чувство тоски, незнакомое ощущение обманутости. Он достал из кармана сверток с едой, развернул, положил рядом. С губ собаки закапала слюна, но Родион не шелохнулся.

— Ты что, Родька. Кушай! — жалостно сказал пилот.

— Принципиальный. — Ландерс убирал с полок книги. — Ничего, отойдет.

Лосев смотрел на собаку, слышал ровный, улыбчивый голос штурмана, и странная, нелепая мысль рождалась, и он не хотел верить в нее, в дикую догадку.

— Ландерс, вы что же, совсем не кормили собаку?

— Естественно, мне самому еды не хватало. — Ландерс обтер глянцевый переплет книги и аккуратно положил ее в чемодан. — А с чего это вдруг на «вы», Антон?

Пилот выпрямился. Что-то темное сдавило мозг и нахлынуло внезапно, как взрыв. Серая пелена на миг притушила сознание, и для всех неожиданно в каюте раздался звук пощечины.

Антон, потрясенный тем, что смог поднять руку на человека, смотрел в ошеломленные лица бортинженера и ремонтников и не видел их, только белые пятна. Он вышел, держа на весу ладонь, и слышал вслед растерянный, захлебывающийся крик:

— Как ты мог, Антон! Ведь это только собака! Только собака!

АНТОН ЛОСЕВ

Программа меня удивила. Обычно от испытателя требуется установить, насколько опытный образец соответствует техническому заданию, в каких пределах выдерживаются рабочие параметры устройства, показатели готовности, характерные неисправности, удобство обслуживания и ремонта и, наконец, особые эргономические данные, то есть условия взаимодействия человека с машиной. К программе, по которой должен был работать я, техническое задание приложено не было, и, как мне разъяснили в ИКИ, это не было недосмотром. Вообще, в ней вся техническая сторона была опущена, а эргономике уделялось непропорционально большое внимание. Я говорю: непропорционально большое, поскольку у нас, пилотов, свое отношение к эргономике, точнее, у каждого свое. Я, например, терпеть не могу сенсорную клавиатуру, мне нравится, когда мой палец ощущает сопротивление. Но это — в скобках.

И еще. В программу были введены необычные условия: общаться с андроидом я должен был не просто так, а весь предварительно облепившись датчиками. И не только я, Родион тоже. Это было совсем непонятно, Родиона-то зачем?

Представитель института, коренастый крепыш с подходящим для него именем Гриша Кемень, объяснил, что робот, конечно, будет любить меня, это само собой, как не полюбить такого. А ИКИ хочет установить, как я буду воспринимать роботову любовь. И вообще, как весь мой организм будет реагировать, и те реакции надо оценить объективно. Тут я спросил, кто здесь объект испытаний, робот или я? Робот или Родион? А объект испытаний, ответил мне Гриша Кемень, это наши с Родионом эмоции. Что-то, помнится, кэп Чернов несколько по-другому обрисовывал мою роль в этом деле. Там, помнится, была фраза о пространстве, тоскующем без героя… Ну да ладно, раз людям надо, значит, надо.

Гриша Кемень был чем-то сродни бурундучку Оське, потом я понял, что главным в нем было — любопытство. Громадное, примерно как у целой сотни Осек. Такое, выходит, он поле излучал. Родиону Кемень понравился, он ему даже хвостом помахал и, беря с меня пример, тоже позволил обрить себе голову под присоски датчиков. Но это было потом. А сначала нас пригласили в Институт космических исследований, и мы долго шли втроем — я, Кемень и Родион — по прекрасному нескончаемому лесопарку, в котором и располагался поражающий воображение комплекс лабораторий и заводов ИКИ. Я давно здесь не был, и меня удивило множество полуприрученных животных, обитающих здесь. И Кемень обращал мое внимание то на телят зубра, то на семейку пятнистых оленей. Оленята резвились рядом непуганно, а от оленихи исходило беспокойство: ребята, не зарывайтесь, держитесь скромнее. Гриша вполне квалифицированно рассуждал о воспитании щенков, поскольку за Родионом увязался щенок боксера, месяцев трех от роду. Щенок, как и положено, излучал невероятное дружелюбие и уверенность, что наконец нашел то, что ему нужно: Родиона и меня. Он пристал к Родиону как репей и всячески развлекался, кусал его за бока, опрокидывался на спину, показывая беззащитное щенячье пузо, и тут же вскакивал с сопением и лаем. Родион поглядел на меня: может, возьмем малыша, а? Вряд ли, ответил я, куда нам сейчас, перед полетом. И мы с Кеменем прошли в демонстрационный зал, а Родион остался принимать муки от щенка.

Андроид выглядел неплохо и сильно смахивал на одного из тех симпатичных человекопохожих роботов, что действуют в мультфильмах. Этакий внушающий доверие железный увалень, две ноги на рифленом пластике примерно пятидесятого размера, две руки с толстыми локтевыми шарнирами и мягкими четырехпалыми хваталками, тонкая шея без признаков кадыка, и на ней шарообразная голова с вибриссами трепещущих антенн и выпуклыми линзами широко расставленных глаз. Ушей нет, так, решеточки.

— Что он умеет?

— Все! — ответил Гриша Кемень и вручил мне листок, сложенный пополам. — Кроме того, что здесь перечислено.

— Отлично, — сказал я и повернулся к роботу: — А как звать тебя, чудо техники? И что, к примеру, ты будешь делать при мне, когда я сам все могу?

— Зови меня Боб, Антон. А при тебе я, к примеру, буду нянькой. И будешь ты у меня как у Христа за пазухой, точнее, как за каменной стеной.

У Боба был глубокий баритон с теноровым оттенком и мягкой картавинкой. И речь его мне понравилась, поскольку он сумел взять верный тон для первой беседы. Я развернул листок.

— Знаете, Антон, — Кемень сбоку заглядывал в листок, — проще написать, чего он не может.

Список неподсильных для Боба дел насчитывал всего три пункта. Оказалось, что он не может впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, мышей не ловит, не может не вмешаться, когда обижают женщину. Я сразу представил себе эту самую трепетную лань и решил, что смирюсь с первым недостатком. Что он, голубчик, мышей не ловит, так это меня даже почему-то умилило. И — на моем корабле нельзя было обидеть женщину за неимением таковой.

Полагаю, что, пока я читал и обдумывал эту галиматью, на моем лице ничего не отражалось, ибо я без труда уловил Гришины эмоции, которые можно было бы сформулировать следующим образом: хотел бы я знать, обладает ли этот грубиян чувством юмора? Желание оправданное, так как Гриша Кемень должен был стать третьим членом экипажа, а ни меня, ни Родиона он совсем не знал. Список недоступных для робота дел составил, конечно, Гриша, и это меня порадовало, так как зануда такого не сочинит, а занудство — в полете едва ли не самое противное из качеств, бедствие — хуже пожара.

Конечно, и робот мог быть подготовлен Гришей все с той же целью приглядеться ко мне. Ну ладно, думаю, сейчас я тебя проверю, я тебя подкузьмю, или подкузмлю, как правильно? Я тебе задам вопросик!

— А стихи ты, Боб, сочинять можешь?

— Чтобы профессионально, так не скажу, но чтобы совсем нет, так скорее да! — ответил Боб.

— Тогда выдай что-нибудь такое-этакое, что-нибудь любовно-электронное. Из жизни роботов.

Смотрю я на Гришу, а он и глазом не моргнул, робот же задумался на секунду, очень естественно задумался.

— Вот, пожалуйста!