Стоик, стр. 53

Нью-Йорк. Каупервуд и Эйлин сходят на пристань с парохода «Саксония». Обычная толпа репортеров. Газеты, проведав о намерении Каупервуда прибрать к рукам лондонскую подземку, спешат разузнать, кто будут основные вкладчики, кого он намечает в качестве директоров компаний, кого в управляющие, и не его ли это люди вдруг начали усиленно скупать акции Районной и Метрополитен — как обыкновенные, так и привилегированные. Каупервуд ловко опроверг эти слухи, и, когда его заявление было опубликовано, иные лондонцы, а также и американцы не могли сдержать улыбки.

В газетах и журналах — портреты Эйлин, описание ее новых туалетов; вскользь упоминается, что в Европе она была принята в кругах, близких к высшему свету.

А в это время Брюс Толлифер с Мэриголд плывут на яхте к мысу Нордкап. Но об этом, естественно, в газетах ни слова.

А в Прайорс-Кове Беренис одерживала успех за успехом. Она так умело скрывала свою изворотливость под покровом простоты, невинности и благопристойности, чти все были убеждены: в недалеком будущем она сделает блестящую партию. У нее положительно было какое-то внутреннее чутье, которое помогало ей избегать людей неинтересных, заурядных и непорядочных, — она окружает себя только самыми респектабельными мужчинами и женщинами. Больше того: ее новые знакомые заметили, что она особенно симпатизирует непривлекательным женщинам — покинутым женам, закоренелым синим чулкам и старым девам, хотя и принадлежащим по рождению к сливкам общества, но не избалованным чьим-либо благосклонным вниманием. Не опасаясь соперничества более молодых и привлекательных женщин, Беренис полагала, что если ей удастся завоевать расположение этих скучающих добропорядочных дам, она сможет проложить себе путь в самые влиятельные круги общества.

Не менее удачна была и пришедшая ей в голову мысль открыто восхищаться неким отпрыском титулованной и всеми уважаемой семьи — молодым человеком безупречного поведения и совершенно безобидным. Вот почему-то юная гостья Прайорс-Кова и приводила в умиление своей разборчивостью и рассудительностью всех молодых пасторов и приходских священников на многие мили вокруг. Самый ее вид, когда она скромно появлялась в воскресное утро в одном из ближайших приходов англиканской церкви, всегда в сопровождении матери или какой-нибудь пожилой женщины, известной строгостью своих взглядов, уже достаточно красноречиво подтверждал все самые лестные отзывы о ней.

В это время Каупервуд в связи со своими лондонскими планами побывал в Чикаго, Балтиморе, Бостоне, Филадельфии; заходя в святая святых самых почитаемых в Америке учреждений — в банки и кредитные общества, он беседовал с теми, кто мог быть ему наиболее полезным, располагал наибольшим влиянием и в то же время легче всего поддавался бы на уговоры. А как вкрадчиво уверял он собеседника в доходности своего будущего предприятия, — ни одна подземная дорога никогда еще не давала такой постоянной и все возрастающей прибыли. И несмотря на совсем недавние разоблачения его махинаций, Каупервуду внимали с почтительным интересом и даже искренним уважением. Правда, в Чикаго были и такие, кто презрительно отзывался о нем, но в этих злобных перешептываниях по углам чувствовалась явная зависть. Каупервуд — это была сила, а сила всегда притягивает; газетная молва окружала его настоящим ореолом славы.

Не прошло и месяца, как Каупервуд убедился, что его основные проблемы решены. Он заключил во многих местах предварительные соглашения на приобретение акций держательской компании, которую он намерен был организовать с целью слияния компаний, владеющих отдельными линиями лондонской подземки. За каждую акцию такой компании его держательская компания будет отдавать три своих акции. Вообще говоря, если не считать нескольких небольших совещаний, которые ему предстояло провести в связи со своими чикагскими капиталовложениями, Каупервуд покончил с делами и смело мог вернуться в Англию. Он бы так и поступил, если бы не одна неожиданная встреча, которая, как всегда, привела к обычному концу. В прежние времена, когда имя его превозносили во всех газетах, честолюбивые красавицы, привлеченные его богатством, известностью и личным обаянием, не раз искали знакомства с ним. А теперь такая волнующая встреча произошла у него в Балтиморе, куда ему пришлось поехать по делам.

Это случилось в отеле, где он остановился. И Каупервуду даже на первых порах показалось, что это никак не повлияет на его чувство к Беренис. В полночь, вернувшись от президента Мерилендского кредитного общества, Каупервуд сел к своему письменному столу, чтобы сделать кое-какие заметки в связи с происшедшим между ними разговором; в это время в дверь постучали. На его вопрос женский голос ответил, что с ним хочет поговорить родственница. Каупервуд улыбнулся: за всю его жизнь еще никто не знакомился с ним под таким предлогом. Он отворил дверь и увидел девушку, которая с первого взгляда возбудила его любопытство, — он тут же решил, что таким знакомством не следует пренебрегать. Девушка была очень молода и необычайно привлекательна; тоненькая, среднего роста, она держалась свободно и уверенно. Она была хороша собой и изящно одета.

— Так, значит, вы моя родственница? — с улыбкой спросил Каупервуд, впуская ее в комнату.

— Да, — спокойно ответила она. — Я ваша родственница, хотя, быть может, вы этому сразу и не поверите. Я внучка вашего дяди, брата вашего отца. Только фамилия моя Мэрис. А фамилия моей мамы была Каупервуд.

Он предложил ей кресло и сам сел напротив. Она в упор разглядывала его — глаза у нее были серо-голубые, с металлическим блеском.

— Откуда вы родом? — поинтересовался он.

— Из Цинциннати, — последовал ответ. — Но моя мама родом из Северной Каролины, а ее отец родился в Пенсильвании — недалеко от того места, где родились и вы, мистер Каупервуд. Он из Дойлстауна.

— Правильно, — сказал Каупервуд. — У моего отца в самом деле был брат, который когда-то жил в Дойлстауне. К тому же, разрешите вам сказать, глаза у вас — каупервудовские.

— Благодарю, — проронила она, отвечая на его пристальный взгляд не менее пристальным взглядом.

Наступило недолгое молчание; потом она сказала, нимало не смущаясь тем, что он так бесцеремонно разглядывает ее:

— Вам может показаться странным, что я зашла к вам в такой поздний час, но, видите ли, я тоже живу в этом отеле. Я балерина, и труппа, с которой я выступаю, гастролирует здесь эту неделю.

— Да неужели? Как видно, мы, квакеры, стали проникать в самые чуждые для нас области.

— Да, — согласилась она и улыбнулась теплой, сдержанной и вместе с тем такой многообещающей улыбкой; в этой улыбке угадывалось и богатое воображение, и впечатлительность, и сильная воля, и чувственность. И Каупервуд тотчас поддался ее обаянию.

— Я только сейчас из театра, — продолжала девушка. — Я много читала о вас и видела ваши портреты в здешних газетах. Мне давно хотелось с вами познакомиться, вот я и решила зайти к вам не откладывая.

— Вы хорошо танцуете? — поинтересовался Каупервуд.

— А вы приходите к нам и посмотрите — тогда сможете сами судить.

— Я собирался утром уехать в Нью-Йорк, но если вы согласитесь позавтракать со мной, я, пожалуй, останусь.

— О, конечно соглашусь, — сказала она. — А знаете, я уже много лет представляла себе, как я буду когда-нибудь разговаривать с вами, — вот так, как сейчас. Однажды, года два назад, когда я нигде не могла получить работу, я написала вам письмо, но потом разорвала его. Видите ли, я из бедных Каупервудов.

— И очень плохо, что вы его не отправили, — заметил Каупервуд. — О чем же вы мне писали?

— Ну, что я очень талантливая и что я ваша двоюродная племянница. И что если мне дадут возможность проявить себя, из меня наверняка выйдет незаурядная танцовщица. Но сейчас я даже рада, что не отправила того письма: теперь мы встретились, и вы сами увидите, как я танцую. Кстати, — продолжала она, не спуская с него своих лучистых серо-голубых глаз, — наша труппа будет выступать этим летом в Нью-Йорке, и, я надеюсь, там вы тоже придете посмотреть на меня.