Знахарь, стр. 44
– Панна, – ответил Косиба.
– Значит нужна белая кура. Есть у вас белая?
– Есть, – кивнула головой Ольга.
– Так ее и зарежьте. А потом сварите и четыре дня давайте больной. Упаси вас Боже дать ей что-нибудь еще, только эту куру и суп из нее. А сейчас не говорите спасибо, потому что это вредит. Я пойду уже. Слава Иисусу Христосу!
– Во веки веков, аминь! – ответили присутствующие.
За знахарем вышли из избы все, кроме Зони. Она слегка толкнула в бок задумавшегося знахаря и спросила:
– Как, Антоний, поможет это или не поможет?
– Не знаю, – пожал он плечами.
– Ты знаешь, я думаю, что этот дед только морочит голову людям. Разве может угар и бормотание помочь больному?.. Мой покойный муж проехал по свету и на войне побывал, так он смеялся с этого. Гадание и окуривание – не лекарство. Ты по-другому лечишь, и зачем только вызвал этого овчара! Он сейчас каждому будет говорить, что помог там, где ты был бессилен. А Марыся, если ей суждено выздороветь, и так выздоровела бы. Но сейчас для тебя лучше, чтобы она умерла, потому что…
Она вдруг умолкла под тяжелым взглядом Антония и попятилась к стене.
– Что ты, что ты, Антоний?! – заговорила она быстро. – Я же ничего плохого… Только добра тебе… Клянусь Богом. Я смерти никому не желаю. А ты сразу… О!.. Бог знает, что подумал. Ну, не сердись, я сама ровно в полночь здесь под окном зарежу куру Беленькую выберу, всю беленькую.
– Иди уже Зоня, иди, оставь меня одного, – прошептал знахарь.
– Я пойду. Спокойной ночи. А ты, Антоний, тоже ложись, отдохни, ослабнешь совсем. А про куру не беспокойся. Я все сделаю, как овчар сказал. Спокойной ночи…
Она вышла, и в избе воцарилась тишина. Только прерывистое дыхание Марыси свидетельствовало о том, что в этой тишине и покое не все ладно.
Антоний подвинул табурет, оперся локтем о край стола и стал всматриваться в бледно-голубые прожилки сомкнутых век девушки. Он сделал все, что диктовало его умение, что подсказывал рассудок; он даже пошел наперекор своему разуму и вопреки убеждениям, уступив отчаянию и скрытой в глубине души надежде на спасение с помощью непонятных, таинственных, колдовских чар.
Шло время. За окнами была ночь. Антоний Косиба задумался. Он думал о себе, о своей судьбе, о своей жизни, такой пустой и ненужной до настоящего времени, не связанной ни с чем и ни с кем. Да, не связанной, потому что связывают только чувства. Но стоит лишь полюбить кого-нибудь всем сердцем, как судьба эту любовь отнимает, вырывает, грабит…
Снова так, как тогда, что-то отозвалось в нем. Он потер лоб. И вдруг понял, что когда-то, очень давно, как бы в предыдущей жизни, он пережил подобную потерю. Да, он был уверен в этом. Судьба кого-то отняла у него, любимого человека, без кого он не мог существовать…
Застучало в висках, в голове страшным вихрем помчались мысли.
– Как это было?.. Когда?.. Где?.. Потому что было… Точно было… Он сжал зубы, ногти до боли впились в ладони рук:
– Вспомнить… вспомнить… Я должен вспомнить…
Натянутые нервы, казалось, дрожали от напряжения. Мысли разлетались в клочья, в бесформенную белую пену, как вода на мельничном колесе, и едва различимым туманным контуром начали вырисовываться черты… Мягкий овал лица… Полуулыбка, светлые волосы и наконец глаза, темные, глубокие, неразгаданные…
Из пересохшей гортани Антония Косибы сдавленно вырвалось незнакомое, но такое близкое, такое дорогое имя:
– Беата…
С изумлением и надеждой он повторил его еще раз. Он чувствовал, что в нем происходит какая-то борьба, открывается нечто неизмеримо важное. Еще секунда, и перед ним откроется большая тайна…
Он весь собрался, сжался…
Вдруг за окнами тишину прорезал резкий, пронзительный крик птицы. Один, второй, третий…
Антоний вскочил и в первое мгновение не мог сообразить, что случилось, но спустя несколько минут до него дошло:
– Зоня зарезала куру… белую куру… Значит, полночь…
Он быстро приблизился к Марысе. Как мог он оставить ее так надолго! Он прикоснулся к ее руке, щеке, потрогал лоб, проверил пульс, прислушался к дыханию.
Сомнений не было: температура спадала, причем резко спадала. Щеки и ладони были едва теплыми.
– Она… стынет, это конец, – лихорадочно подумал он.
Не теряя ни минуты, Антоний развел в печи огонь и приготовил отвар из трав для поддержания сердца. Влил три ложечки в рот Марысе. Спустя час ему показалось, что пульс стал более наполненным и ровным. Знахарь повторно дал больной порцию отвара.
Прошло еще четверть часа, и Марыся открыла глаза. Тяжелые веки опустились и снова поднялись. Ее губы что-то безмолвно произнесли и сложились в улыбку. Глаза смотрели осмысленно.
Знахарь наклонился над ней и прошептал:
– Голубка моя, счастье ты мое… Ты узнаешь меня?.. Узнаешь?..
Губы Марыси шевельнулись и, хотя слов нельзя было расслышать, он знал, разобрал по движению губ, что она произнесла те же слова, с которыми всегда обращалась к нему:
– Дядя Антоний…
Потом она глубоко вздохнула, закрыла глаза и уснула. Дыхание было глубоким и ровным.
Знахарь припал лицом к земле и, рыдая от счастья, забормотал:
– Спасибо тебе. Господи… Спасибо тебе, Господи…
За окном светало. Мельница просыпалась. Виталис пошел пускать воду. Молодой Василь отправился в сарай, Агата и Ольга хлопотали по кухне, а Зоня сидела на пороге и ощипывала белую куру.
ГЛАВА XIV
После двухнедельного отсутствия доктор Павлицкий возвратился в Радолишки, и на следующий же день его вызвали в имение Скирвойнов, где батрак повредил руку, работая на соломорезке.
Вот тогда-то обнаружилось отсутствие саквояжа с хирургическими инструментами. Доктор утверждал, что в ту ночь привез саквояж с мельницы, служанка и старая Марцыся клялись, что не привозил. Перетряхнули весь дом от подвалов до чердака – безрезультатно, и доктор поехал по вызову, собрав инструменты в кабинете. Но возвращаясь из Раевщины, он все-таки завернул в Людвиково, чтобы расспросить о саквояже шофера.
Шофер точно помнил, что пан доктор вынес из хаты саквояж и положил его в машину, помнил, что на обратном пути из машины ничего не вынимали ни в городке, ни в Людвикове, ни на станции. Он вспомнил также, что в то время, когда молодого Чинского выносили из хаты, около машины крутился знахарь.
– Если кто и мог взять, то только он, – сделал заключение доктор. – Без сомнения, как же я сразу не подумал об этом! Естественно, все совершенно ясно, он же говорил, что попробовал бы сделать операцию девушке сам, будь у него такие инструменты. Ну, попалась птичка! Вы не знаете, жива ли та Марыся, которая с паном инженером тогда разбилась?
Шофер не знал, но в Радолишках об этом много говорили, и доктор Павлицкий, к своему искреннему и большому удивлению, услышал, что девушка жива и ест надежда, что она выздоровеет. Одни приписывали эту заслугу знахарю с мельницы, другие – овчару из деревни Печки, однако все с удовлетворением, свойственным в таких случаях простым людям, подчеркивали, что таинственная сила знахарей помогла там. где медицина продемонстрировала свое бессилие, обрекая девушку на смерть.
Несмотря на раздражение, вызванное сложившейся ситуацией, доктор Павлицкий утвердился в своем подозрении. Он осмотрел тогда девушку и констатировал, без всякого сомнения, перелом основания черепа. Если бы даже он был хирургом, то не решился бы на такую операцию, тем более что считал ее бесполезной. Однако он не исключал возможности ее благополучного исхода. В то же время он был убежден, что без трепанации черепа и чистки внутричерепной полости, пострадавшая могла жить не более нескольких часов. Но без специальных хирургических инструментов проведение успешной операции не представлялось возможным. Из этого следовало, что его инструменты были выкрадены знахарем Антонием Косибой.
Эти аргументы доктор представил на следующее утро в полицейском участке сержанту Земеку, требуя начать расследование, провести обыск и арестовать знахаря по обвинению в воровстве и незаконной врачебной практике.