И один в поле воин, стр. 66

После обеда, когда будущие тесть и зять вошли в кабинет, чтобы выпить кофе с ликёром и выкурить по сигаре, Бертгольд вернулся к разговору о своей родственнице и взял с Генриха слово держаться от неё подальше и не переписываться. Ведь Гольдринг теперь ответствен не только за свою честь, но и за честь и спокойствие Лорхен.

Свидание жениха и невесты состоялось лишь поздно вечером. Мобилизовав все свои способности, фрау Эльза так поставила ночник и настольную лампу с тёмным абажуром, что лицо Лоры, которая лежала животом вниз, на горе подушек, оставалось в тени.

Генрих едва сдержал смех, увидев позу своей невесты. Он высказал сочувствие больной, посетовал на судьбу, лишившую его, после долгой разлуки, возможности обнять Лорхен. А в душе был рад — может быть, удастся ещё раз отсрочить обручение. Но Бертгольд словно подслушал его мысли.

— Ну, а кольцами вы обменяетесь завтра вечером, к тому времени Лоре, наверное, станет лучше. Согласен?

«Хоть бы для проформы выслушали моё предложение руки и сердца!»— подумал Генрих, но должен был сказать:

— Конечно!

И на следующий вечер помолвка состоялась. Правда, Лора пережила ещё одно разочарование: она понимала, что пышного празднества быть не может из-за её болезни, но всё-таки ждала гостей, подарков, поздравлений. А вышло совсем иначе. В Германии был объявлен национальный траур, и генерал-майор Бертгольд не мог допустить, чтобы посторонние знали о помолвке его единственной дочери. Гласность могла повредить и Генриху. Итак, кроме своих, при обручении никого не было.

Но пришлось примириться и с этим. Надев кольцо на палец правой руки — невесте полагается носить его на левой, но левая была обожжена, — Лорхен пустила слезу. Расчувствовался и генерал Бертгольд. Он поцеловал Генриха в голову и трижды перекрестил будущих молодожёнов.

Ужинали в комнате Лорхен, возле её кровати, под аккомпанемент стонов невесты, которая временами забывала, что ей надо сдерживаться. Утром Генрих уехал. На вокзал его провожал только Бертгольд.

— Ты помнишь все, о чём мы договорились?

— Конечно, отец!

— Надеюсь, ты понимаешь, что о нашем разговоре никто не должен знать?

— Вы меня принимаете за ребёнка?

— О нет! Из тебя выйдет чудесный разведчик, Генрих! — прощаясь, сказал Бертгольд.

Странное совпадение: точно такую же мысль высказали и руководители Гольдринга в Советском Союзе, когда получили план Бертгольда.

ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ

Хотя официальный траур по армии Паулюса уже закончился, но на протяжении всей дороги от Мюнхена до Сен-Реми Генрих не слышал не только смеха и шуток, но даже громких разговоров. Он ехал в офицерском вагоне и мог оценить настроение командного состава гитлеровской армии. А настроение это было такое, словно у каждого офицера вчера из дому вынесли покойника!

Так же невесело чувствовали себя оккупанты в Сен-Реми. Что же касается французов, то мадам Тарваль, сама того не подозревая, совершенно точно охарактеризовала их отношение к событиям.

— Со счастливым возвращением, мсье Гольдринг! — искренне обрадовалась она, когда шестого февраля, тотчас по прибытии из Мюнхена, её постоялец вошёл в ресторан. А мы только позавчера вечером вспоминали вас, когда праздновали траур. Было так весело…

— Как это праздновали траур? Мадам Тарваль покраснела, глаза её виновато забегали.

— Простите, мсье, я не так сказала… Мой ресторан в дни траура был закрыт, вот мы и собрались посидеть, поговорить…

— И выпили за упокой души фельдмаршала Паулюса! — в тон собеседнице закончил фразу Генрих.

— Ой, курица пережарится! — воскликнула хозяйка гостиницы и с неожиданной для её полной, фигуры живостью убежала в кухню.

— Что я сказала! Представь, Моника, что я сказала! сетовала мадам Тарваль, увидав дочь.

— Кому, мама, и что?

— Я сболтнула мсье Гольдрингу…

— Генриху? Он приехал?

— Сидит в голубом кабинете… И я… Не дослушав мать, Моника выбежала из кухни, на ходу снимая передник.

— Привет моей маленькой учительнице! — Генрих радостно вскочил с места и пожал обеими руками узкую ладонь девушки. — Ну, рассказывайте, как это вы тут праздновали траур?

— Что праздновали? — удивилась Моника. Генрих пересказал свой разговор с мадам Тарваль. Девушка рассмеялась.

— Это мама ошиблась!

— Я уверен, что ошиблась! Ведь вы три дня носили траур, молились богу и ни разочка не улыбнулись. Правда?

— А я уверена, что ваше сердце разрывалось от горя и тоски.

— Оно действительно разрывалось, только по совершенно иным причинам. Эти три дня я не забуду до самой смерти.

— У вас были неприятности? — взволновалась девушка. Появление мадам Тарваль, которая принесла ужин, прервало разговор.

— Да, чуть не забыла! Сегодня несколько раз звонил мсье Лютц, спрашивал, не вернулись ли вы? — сказала она, накрывая на стол.

— Он, кажется, болен, — прибавила Моника. Генрих поспешил к телефону.

— Привет, Карл, это я, Генрих… Что? Обязательно приеду, только поужинаю, а то я очень голоден.

Мадам Тарваль вышла, чтобы приготовить Генриху кофе, и Моника попробовала вернуться к прерванному разговору.

— Так что же с вами случилось, Генрих, в эти дни?

— Это очень длинная и серьёзная история, чтобы рассказывать её между двумя глотками вина. Лучше расскажите о себе.

— А почему вы думаете, что мой рассказ можно уместить между двумя глотками вина? Возможно, и со мной произошло нечто очень важное и серьёзное!

— Тогда я не уйду, пока вы мне не скажете, что именно!

— О, в таком случае вам придётся сидеть очень долго, — рассмеялась девушка — Может быть, всю жизнь…

— Это означает, Моника, что вы не верите мне?

— Это значит, что я не доверяю ещё самой себе.

— И долго это будет продолжаться?

— Пока я не буду убеждена, что вы не скрываете от меня своих тайн, Генрих.

— Это намёк на Мюнхен?

— На Мюнхен на Бонвиль, на Сен-Реми…

— Вас мучит женское любопытство?

— Нет, меня мучит…— девушка вскочила с места. Спокойной ночи, Генрих! — крикнула она и исчезла за дверью. Быстро поужинав, Генрих, несмотря на поздний час, пошёл к Лютцу.

Гауптман полулежал в кровати, подложив под голову несколько подушек. Рядом, на небольшом столике, стояла тарелка с нехитрой закуской, пепельница и бутылка грапа. Пустые бутылки валялись под столом и под кроватью.

— Что с тобой, Карл? Ты заболел? И почему не прибрано в комнате? Денщик!

— Я слушаю, герр обер-лейтенант! — денщик стоял на пороге, вытянувшись, хотя по пятнам на лице можно было догадаться, что и он испробовал крепость грапа.

— Немедленно убрать! Живо!

Денщик начал собирать бутылки, валявшиеся на полу. Одна из них оказалась полной, и Лютц, наклонившись, взял её и спрятал под подушку.

— А это зачем, Карл?

— Пить буду! Сегодня, завтра, послезавтра! Каждый день!

— Что с тобой? — взволновался Генрих. Он знал, что Лютц никогда не пил в одиночестве, да ещё так много. Тревогу вызывал и нездоровый вид Карла, его чересчур блестящие глаза. — Ты болен?

— Болен? Нет, я здоровее, чем когда-либо. И именно потому, что я выздоровел, я не могу оставаться трезвым! Лютц схватил со стола недопитую бутылку и приложил её к губам. Генрих отобрал бутылку, поставил её на столик.

— Ну, Карл? Лютц молча приподнялся.

— Скажи, пожалуйста, если бы к тебе в комнату ворвался, допустим, Миллер? Пьяный и нахальный. Улёгся бы в сапогах на твою кровать, а тебе предложил или убираться из номера, или спать на полу. Чтобы ты сделал?

— Вышвырнул его прочь, спустил с лестницы!

— А чего же мы, чёрт подери, требуем от французов? зло выкрикнул гауптман и, сжав кулак, резким движением откинул руку. Недопитая бутылка, стоявшая на столике, отлетела в угол комнаты и со звоном разлетелась вдребезги. Перепуганный денщик заглянул в дверь.

— Уберите и ступайте домой, вы нам сегодня не нужны, — приказал Генрих. Ему не хотелось, чтобы то, что говорил болезненно возбуждённый гауптман, слышал кто-либо посторонний.