Возвращение на родину, стр. 28
- Томазин, - сдержанно сказала миссис Ибрайт, пристально глядя на племянницу, - ты что, думаешь обмануть меня этой защитой мистера Уайлдива?
- То есть как?
- Я давно подозреваю, что твоя любовь к нему сильно поблекла после того, как ты обнаружила, что он не такой святой, каким тебе казался. И сейчас ты разыгрываешь передо мной роль.
- Он хотел жениться на мне, и я хочу выйти за него замуж.
- Нет, ты скажи прямо: согласилась бы ты сейчас стать его женой, если бы не была уже связана с ним?
Томазин смотрела куда-то в гущу листвы, и вид у нее был смущенный.
- Тетя, - сказала она наконец, - мне кажется, я имею право не отвечать на этот вопрос.
- Имеешь.
- Можете думать, что хотите. Но я ничем не показала вам, что мои чувства к нему изменились, и впредь не покажу. И я выйду за него и ни за кого другого.
- Подождать еще надо, чтобы он повторил предложение. Думаю, он это сделает, потому что теперь кое-что узнал... то, что я ему сказала. Я не спорю, тебе, конечно, всего пристойнее выйти за Уайлдива. Как я ни возражала против него раньше, теперь я с тобой согласна. Это единственный выход из ложного и крайне неприятного положения.
- Что вы ему сказали?
- Что он перебивает дорогу другому твоему поклоннику.
- Тетя, - проговорила Томазин, и глаза у нее округлились. - Что это значит?
- Не волнуйся, я сделала, как мне велел долг. Пока больше ничего не могу добавить, но когда все кончится, я тебе точно объясню, что я ему сказала и почему.
Томазин поневоле пришлось этим удовлетвориться.
- И вы пока сохраните все это в тайне от Клайма? - спросила она погодя.
- Я же дала тебе слово. Да что толку! Он все равно узнает. Посмотрит на тебя и сразу поймет, что что-то неладно.
Томазин повернулась и посмотрела с дерева на тетку.
- Послушайте теперь вы меня, - сказала она, и ее нежный голос обрел вдруг твердость и силу, почерпнутую не из телесного источника. - Не надо ничего ему говорить. Если он гам узнает и решит, что я недостойна быть его сестрой, - пусть. Но когда-то он любил меня, и мы не станем огорчать его раньше времени рассказами о моей беде. Я знаю, все об этом кричат, по ему сказать не посмеют, по крайней мере, в первые дни. То, что мы родия, как раз и помешает слухам сразу дойти до него. А если через неделю-другую я не буду уже в безопасности от насмешек - тогда и сама ему расскажу.
Она говорила так твердо, что тетка не стала больше возражать. Она сказала только:
- По-настоящему надо было ему написать, еще когда ты собиралась замуж. Он не простит тебе такой скрытности.
- Простит, когда узнает, что я медлила потому, что боялась его огорчить, и, кроме того, я не знала, что он так скоро приедет. И, главное, тетя, я не хочу, чтобы из-за меня расстроился ваш праздник; вы хотели на рождество созвать гостей, пусть так и будет. Откладывать только хуже.
- Я и не собираюсь откладывать. Неужели ж мне признаться перед всем Эгдоном, что я потерпела поражение и стала игрушкой такого человека, как Уайлдив? Ну, кажется, у нас уже довольно ягод, отнесем-ка все это домой. Пока украсим дом да повесим омелу, пора уж будет идти его встречать.
Томазин слезла с дерева, стряхнула с волос и платья осыпавшиеся ягодки, и они с теткой пошли вниз по склону; каждая несла половину собранных веток. Было уже почти четыре часа, солнце покидало долину. Когда небо на западе стало красным, обе родственницы снова вышли из дому и углубились в вересковую пустошь, но уже в другом направлении, чем утром, держа путь к определенному месту на далекой большой дороге, по которой должен был возвращаться тот, кого они ждали.
ГЛАВА III
КАК МАЛЫЙ ЗВУК ПОРОДИЛ БОЛЬШУЮ МЕЧТУ
Юстасия стояла на пустоши у самого ее края и глядела в ту сторону, где находилась усадьба миссис Ибрайт. Ни звука, ни света, ни движения не исходило оттуда. Вечер был холодный, кругом темно и пусто. Она решила, что гость еще не прибыл, и, подождав минут десять - пятнадцать, повернула обратно.
Она не так еще далеко отошла, как вдруг впереди послышались голоса: по той же тропе ей навстречу шли люди и разговаривали. Вскоре на фоне неба стали видимы их головы. Встречные шли медленно, ни лиц, ни одежды нельзя было разглядеть в темноте, но судя по походке это не были поселяне. Она сошла с тропы, чтобы их пропустить. Трое: две женщины и мужчина; женские голоса она узнала: Томазин и миссис Ибрайт.
Они прошли мимо, но в ту минуту, когда поравнялись с ней, должно быть, заметили ее темный силуэт. Ибо мужской голос сказал:
- Доброй ночи!
Она пролепетала что-то в ответ, скользнула мимо них, потом обернулась. Секунду она не могла поверить, что случай нежданно-негаданно пошел навстречу ее тайным помыслам - дал ей на миг соприкоснуться с душой того дома, который она ходила осматривать, с тем человеком, не будь которого ей и в голову бы не впало идти смотреть на этот дом.
Она сощурилась, силясь их разглядеть, но не смогла. Однако душевная ее напряженность была столь велика, что слух как бы заменил ей зрение, казалось, она стала видеть ушами. В иные минуты такое расширение способностей кажется возможным. Глухой доктор Китто, вероятно, был во власти подобной же иллюзии, когда утверждал, что сделал путем долгой тренировки свое тело настолько чувствительным к звуковым колебаниям, что уже воспринимал их всем телом не хуже, чем другие - ушами.
Она впивала каждое слово, произнесенное собеседниками. Они говорили не о каких-нибудь секретах. То была обыкновенная живая болтовня родственников, долгое время бывших в разлуке - телом, если не душой. Но Юстасия слушала не слова; через минуту она уже не могла вспомнить, что было сказано. Она прислушивалась к одному-единственному голосу, мало принимавшему участия в разговоре, всего, может быть, на одну десятую по сравнению с другими, голосу, пожелавшему ей "доброй ночи"! Он иногда говорил "да", иногда "нет", иногда спрашивал о каком-нибудь давнем жителе Эгдона. И однажды поразил ее замечанием о том, как приветливо и дружелюбно смотрят окрестные холмы.
Голоса отдалились, ослабели, угасли. Только это и было ей дано, а все остальное скрыто. Но никакое другое событие не могло бы так ее взволновать. Долгие предвечерние часы она провела в грезах, стараясь представить себе, каким обаятельным должен быть человек, прибывший сюда прямо из Парижа, проникнутый его духом, знакомый со всеми его красотами. И этот человек только что приветствовал ее.
Как только смутные фигуры встречных растаяли вдали, оба женских голоса изгладились из памяти Юстасии; но мужской сохранился. Почему? Было ли в голосе сына миссис Ибрайт - потому что, конечно же, это был Клайм! - было ли в нем что-то необычайное по звуку? Нет, просто он был всеобъемлющим. Весь мир эмоций был доступен тому, кто произнес это "доброй ночи". Эту его особенность она уловила сразу; остальное дополнило воображение. Только одну загадку оно не помогло ей разгадать: каковы же должны быть вкусы и склонности человека, который в косматых взгорьях Эгдона увидел приветливость и дружелюбие?
В таких случаях, как этот, тысяча мыслей проносится в разгоряченной голове женщины; их можно проследить на ее лице, но эти изменения облика, хотя явные, очень невелики. Она просияла; вспомнив о лживости воображения, поникла; приободрилась; вспыхнула; опять охладела. Круговорот обличий, порожденный круговоротом видений, встававших перед ней.
Юстасия вошла к себе в дом; она была в приподнятом настроении. Капитан блаженствовал у камина; он разгребал кочережкой пепел, обнажая докрасна накаленную поверхность торфа, и багровое пламя озаряло каминную нишу, словно отблесками от кузнечного горна.
- Почему мы не знакомы с Ибрайтами? - сказала она, подходя и протягивая к теплу свои нежные руки. - Жалко. Они как будто вполне приличные люди.
- А шут его знает почему, - отвечал капитан. - Сам-то старик мне даже правился, хоть и был колючий, как терновая изгородь. Да ты не стала бы к ним ходить, будь мы даже знакомы.