Песня цветов аконита, стр. 48

…Пара вышитых шелком подушек брошена на пол. Шелковая одежда — струящиеся лепестки, зеленый и белый оттеняют друг друга. Волосы собраны нарочито небрежно, и весь облик его — охапка цветов полевых, сбрызнутая росой, упавшая на циновку. За ажурной решеткой из горного клена — играют на тоо. А в руках Йири — лист бумаги, закрепленный на тонкой широкой доске, и черная кисть. Заслышав шаги, он поднимает голову — и Ёши тут же отступает назад, опасаясь увидеть — и в самом деле понять, чья душа у юного художника теперь.

Мало кто знал про эту белую крепость, спрятанную в горах. Посторонним туда вход был заказан. И мало кто из бывших воспитанников туда возвращался — своих опознавали по особым приметам, по тайным знакам, по меткам на подкладке рукава, — но не стремились глядеть на лица. И женщины сюда приходили — на равных. Их всех называли — шин, Скользящие в тени. Огромной стране требовались люди, умеющие забраться в любую щель, подслушать и разузнать. Лишь единицы могли быть уверены, что шин не следят за ними, что не станет известным то, что отчаянно хочется скрыть.

И другая крепость была — из серого в искорках камня. Не пряталась — люди сами обходили ее стороной.

Хэата — на службе у повелителя. Обученные убивать. Особое ведомство. Лазутчики — другое совсем, эти не отнимают жизни сами. Между двумя школами — уважение, но никто не вмешивается в дела другого.

Хисорэ, один из ближайших советников повелителя, стоит во главе дворцовой охраны — и посвященные знают, что и хэата его. А Зимородкам-Мийа принадлежит школа шин. И старший сын в роду занимает должность начальника над Скользящими в тени уже четвертый год.

Суэ

Ее имени, данного при рождении, никто не знал — только прямое начальство. Для всех она была — Суэ, Ручей. Ей исполнилось тридцать шесть. Лицо приятное — и вместе с тем неприметное. Тугой узел волос, маленькие загорелые кисти с загрубевшей кожей ладоней. Странница в блеклой одежде, беженка из разоренной деревни, вдова, потерявшая мужа, — у нее были сотни обличий. И все скромные, вызывающие сочувствие. А могла и величавой казаться, только пользовалась этим редко.

Среди шин все слыхали о ней, хотя мало кто мог бы узнать в лицо. И точно уж не жалели — завидовали. Пятилетней девочкой попала она в белую крепость. Двенадцатилетней впервые покинула ее в одиночку. И, вернувшись через полгода, получила награду.

Суэ не поднимает глаз — и без того ее удостоили чести великой, лично с господином говорить.

Занавески задернуты — от яркого утреннего солнца спасают, и лица обоих в тени. А голос Высокого негромкий, отчетливый, как и все голоса придворных.

— Отыщи его родных.

— Да, господин.

—Если живы, приведи в надежное место — сама подберешь куда. Там дождешься, пока заберут.

— Поняла, господин.

— Если мертвы — все про них разузнай, как звали, кто такие.

— Будет исполнено, господин.

Суэ удаляется в полупоклоне, не осмеливаясь повернуться спиной, пока не доходит почти до самой двери. И лишь тогда выпрямляется.

И словно просачивается сквозь занавеску, не качнув складок.

Кору подходит сзади. Ее волосы пахнут ягодами ежевики.

— Мальчишка тебе зачем? Люди Шену троих лазутчиков-шин убили уже. А мы только молчать и можем.

— Я всегда жду спокойно. Но когда придет время, у меня должно быть оружие — все, какое смогу найти.

— Эта женщина… думаешь, справится?

— Ты сама женщина, — Каэси с улыбкой смотрит на жену. — И тоже на многое способна. Так что же сомневаешься в ней?

— Я устала от наглости Лисов. У них под контролем чиновники половины провинций.

— А у меня — шин.

— Средний из братьев, Ханари, начинает значить немало среди военных.

— Пусть пока возится с новобранцами. Не забудь, за ним следить — легче легкого, и его часто не бывает в столице — почти все свои дни проводит в лагерях и школах по подготовке бойцов. А там не до придворных интриг. К тому же он слишком порывист — он не станет серьезной помехой. А вот мальчик, Тами, может со временем… если дадим это время.

— Так зачем тебе любимец повелителя? И даже не он, а родня?

— Родня — чтобы держать его крепко, а сам он… — улыбка вновь трогает тонкие губы. — Ты говорила о среднем Лисе?

Человек не сводит глаз с багровой полосы на западном небе — закат, жестокие краски сегодня. И волосы стянуты повязкой цвета заката, золотом вышит знак дома Асано. А ткань и покрой одежды совсем простые, строгие. Человек этот не любит пышности. Да и сам он с виду — клинок, наполовину извлеченный из ножен. Даже когда смеется — клинок. А мог бы поэтом стать — порою такие строки слетают с кончика кисти, что ахнули бы придворные. Никому не покажет. Считает — не для воина такое занятие. А что — для воина?

Неужто изматывающие поездки, тренировочные бои, команды, которые он отдает зеленым новичкам и тем, кто их обучает? Нет. Все — шелуха. Одно только есть, один. Тот, для кого никто слов не подыщет.

Тот, кто до безумия доведет сочетанием противоположностей, неправильностью — и совершенством.

Не скажет никто, когда осознал Ханари — нет дороги назад. Когда встретил живую игрушку с глазами оленя? Когда понял, что и другие ценят то, что приглянулось Лису? Или — когда увидел на золотой лошади в свете заката — с отрешенным лицом, словно сошедшего с неба?

Другие — тоже ценили. Может быть, это и накормило огонь — вспыхнул так, что не погасить.

Старший брат понимал все. Но лишь о Доме заботился — а смотреть на чужое опасно. Пытался образумить, потом рукой махнул. Все равно не добьется желаемого. Жаль, если шею себе свернет.

Глава 2. ХАНАРИ

Война с повстанцами затянулась. И войной-то назвать ее было сложно. Мятежники появлялись то тут, то там и наносили удары. Искать их по лесам было почти безнадежно. Подозревали, что вожаки у мятежников по большей части из сууру.

Но все же единого предводителя не было, крестьяне, даже лишенные всего, хоть и озлобились, воевать не умели.

И Столице это порядком надоело. К тому же шин приносили сведения, что сууру проходят через границу — с этих соседей станется и вожака народу подкинуть. Была уже пара попыток, да неудачных. Первый такой посланник не успел ничего сделать, его убили в стычке с солдатами гарнизона, а второй — не сумел добиться доверия. Не о том говорить начал. Так и тянулись недели, и вся Тхэннин мечтала о покое или хоть передышке.

Два года стояла засуха — поля были словно подернуты желто-бурой пылью. Чахлые посевы обещали скудный урожай. Но высохшие злаки — картина привычная, а разоренные деревни и пепелища — куда более страшная. Хоть и не много пока встречалось таких, Суэ полагала, что с нее достаточно. Но приказ требовал исполнения, и приходилось идти и идти, нашаривая в беседах призрачные нити, намеки, тени нужных сведений.

Одинокая женщина во время бедствий вызывает меньше подозрения, чем одинокий мужчина. Это, наоборот, когда все спокойно, не станет одна бродить по дорогам — подозрения вызовет: может, беглая, ссыльная? А тут понятно. Семьи лишилась или дома. Котомка за спиной, одежда не новая, но добротная, волосы стянуты в узел, как носят и почтенные жены и вдовы, если муж умер давно.

Суэ прошла вдоль просяного поля, увидела женщину с большой корзиной. Приблизилась, заговорила — в меру уверенно, в меру робко:

— Несколько лет назад мальчик из этих мест ушел с караваном. Говорят, что погибли все. Ищу его родных…

— Э! Не найдешь, милая! — оживилась женщина. — Я знаю, о ком ты. Как его звали-то… не помню. А вот в семье, его, сироту, приютившей, дочка была младшая — мой сын ее в жены думал взять, как подрастет. Уже сговариваться хотели. Только нет больше деревни той.