Наш общий друг. Том 1, стр. 67

— Я знаю все твои фокусы и повадки! — воскликнула мисс Рен. — Я знаю, где ты пропадал! (На что не требовалось особенной проницательности.) Ах ты старикашка бессовестный!

Все в этом человеке было омерзительно, даже то, как он дышал, — натужно, хрипло, словно часы с испорченным заводом.

— Корпишь тут, корпишь за работой с утра до ночи, — продолжала хозяйка дома, — и ради чего? В-вот я ему задам!

В слове «в-вот», произносимом каждый раз с особой выразительностью, было что-то такое, что приводило пьянчугу в трепет. Лишь только хозяйка дома добиралась до этого словечка или уже была готова произнести его, он терялся окончательно.

— Хоть бы тебя в каталажку посадили и заперли там на замок! — говорила хозяйка дома. — Хоть бы тебя упрятали в темный подвал, в нору какую-нибудь с крысами, пауками и тараканами! Я-то знаю все их фокусы и повадки, вот бы они тебя там пощекотали! И не стыдно тебе?

— Стыдно, душенька, — промямлил отец.

— Ах, так! — вскричала хозяйка дома, наводя на него ужас силой своего гнева и голоса и неминуемым «в-вот я ему задам!»

— Обстоятельства… от меня не зависящие… — Это было все, что мог сказать в свое оправдание несчастный пьянчуга.

— Только поговори у меня! — еще сердитее перебила его хозяйка дома. — Я тебе такие устрою обстоятельства, от меня зависящие, что ты навек их запомнишь! Отправлю в полицию, там тебя оштрафуют на пять шиллингов, а платить тебе нечем, и я не заплачу, и упекут тебя на каторгу на всю жизнь. Хорошо тебе будет на каторге?

— Нет, плохо… Я больной… Недолго буду обременять! — возопил несчастный.

— Ну, довольно, довольно! — Хозяйка дома деловито постучала пальцами по столу, тряхнула головой и вздернула подбородок. — Ты сам знаешь, что от тебя требуется. Выкладывай деньги на стол, немедленно!

Пьянчуга начал покорно шарить по карманам.

— Наверно, все свое жалованье растранжирил, — продолжала хозяйка дома. — Клади сюда. Все, что осталось. До последнего фартинга.

С каким старанием начал пьянчуга собирать деньги по своим обтрепанным карманам! Вот, наверно, здесь… нет, пусто. В этом вряд ли, и лазить не стоит. Наконец все обследовано, а кармана с деньгами так и не нашлось.

— И это все? — вопросила хозяйка дома, когда на столе накопилась небольшая горка шиллингов и пенсов.

— Все, — последовал унылый ответ, сопровождаемый столь же унылым покачиванием головы.

— Сейчас проверим. Ну, ты же знаешь, что от тебя требуется. Выворачивай все карманы наизнанку, пусть так и болтаются! — распорядилась хозяйка дома.

Он повиновался. И если что-нибудь могло придать ему еще более жалкий и нелепый вид, то именно эта унизительная процедура.

— Да тут всего-навсего семь шиллингов и восемь с половиной пенсов! — воскликнула мисс Рен, сложив монеты стопкой. — Ах ты старый блудный сын! Ну погоди, теперь ты у меня посидишь впроголодь!

— Не надо впроголодь! — захныкал он.

— Если б тебя наказать как следует, — ответила ему на это мисс Рен, — ты бы у меня ничего, кроме вертелов, на которых продают мясо для кошек, и не увидел. Мясо кошкам, а тебе после них одни палочки. Ну ладно, ложись спать.

Пьянчуга выбрался из своего угла и снова заканючил, протянув к дочери руки:

— Обстоятельства… От меня не зависящие.

— Спать ложись, сию же минуту спать! — перебила его мисс Рен. — Не смей со мной разговаривать! Я тебя еще не простила. Ложись спать!

Чувствуя приближение очередного «в-вот», пьянчуга решил повиноваться. Хозяйка дома проводила его взглядом до лестницы и долго сидела и слушала, как он тяжело поднимался по ступенькам, потом закрыл за собой дверь и рухнул на кровать. Через несколько минут в комнату спустилась Лиззи.

— Ужинать будем, Дженни?

— И в самом деле! — ответила мисс Дженни, передергивая плечиками. — Надо же как-то поддержать силы.

Лиззи накрыла скатертью низенькую скамейку, заменявшую хозяйке дома рабочий стол, подала обычный их скромный ужин и села на табуретку.

— Ну, ешь, Дженни. О чем ты задумалась, дорогая?

— Я думаю о том, — проговорила девочка, отрываясь от своих размышлений, — что я буду делать с ним, если он окажется пьяницей.

— Не будет он пьяницей, — сказала Лиззи. — Ты заранее в этом удостоверишься.

— Удостовериться-то удостоверюсь, но он может обмануть меня. Ох, милая, ведь я знаю этих молодцов, все их фокусы и повадки знаю. Они ужасные обманщики! — Маленький кулачок взлетел в воздух. — А если он меня все-таки обманет, сказать тебе, что я с ним сделаю? Дождусь, когда он заснет, раскалю докрасна ложку на огне, вскипячу в кастрюльке рому или еще чего-нибудь спиртного, чтобы ключом кипело, потом одной рукой открою ему рот, — хотя он и спать-то, наверно, будет с открытым ртом! — а другой волью туда полную ложку, так, чтобы горло ошпарило и чтобы из него дух вон!

— Вот ужас! Я уверена, что ты ничего такого не сделаешь, — сказала Лиззи.

— Но сделаю? Может, и не сделаю. А как хочется!

— И это неправда.

— Думаешь, не хочется? Ну, может быть. Ты ведь умница, всегда все знаешь. Только тебе не приходилось жить так, как мне, и спина у тебя не болит, и ноги тебя слушаются.

За ужином Лиззи старалась вызвать в девочке прежнее, куда более приятное и светлое настроение, но чары были нарушены. Хозяйка дома стала хозяйкой дома, омраченного позором и тяжкими заботами, — дома, в верхнем этаже которого спало жалкое существо, позорящее даже невинный сон своим глубоким падением и низменностью своих страстей. Кукольная швея превратилась в особу на редкость сварливого характера — из мирских мирскую, из суетных суетную.

Бедная кукольная швея! Сколько раз те руки, которым следовало бы служить ей опорой, толкали ее все ниже и ниже; сколько раз плутала она на пути к добру и тщетно ждала помощи! Бедная, бедная кукольная швея!

Глава III

Меры приняты

В одно прекрасное утро Британия, сидя в задумчивой позе (быть может, так, как ее изображают на медных монетах), вдруг приходит к выводу, что без Вениринга в парламенте ей не обойтись. Вениринг, размышляет она, отличный «представитель» — в чем по нынешним временам не должно сомневаться, — следовательно, верная ее величеству палата общин будет без него как без рук. И вот Британия намекает одному известному ей джентльмену-законнику, что если Вениринг «выложит» пять тысяч фунтов, ему дозволят ставить после своей фамилии буквы «Ч. П.» [57] по самой сходной цене, а именно по две с половиной тысячи за букву. Британия и законник твердо знают: эти пять тысяч фунтов никому не достанутся, они исчезнут сами собой, как только их выложат, — исчезнут совершенно чудесным и колдовским образом.

Законник, пользующийся доверием Британии, прямо от этой дамы направляется к Венирингу; Вениринг почитает себя польщенным сверх меры, но требует отсрочки, чтобы выяснить, удастся ли ему «объединить вокруг себя друзей». В такую знаменательную в его жизни минуту, говорит он, ему прежде всего надлежит выяснить, «объединятся ли вокруг него друзья». Блюдя интересы своей клиентки, законник не может предоставить Венирингу много времени на выяснения, ибо Британия склонна обратиться к другому лицу, которое, как ей достоверно известно, готово выложить все шесть тысяч фунтов; однако на четыре часа Вениринга все же отпускают.

И вот Вениринг говорит миссис Вениринг: «Надо принять меры», — и в мгновение ока уже сидит в кэбе. Ни минуты не медля, миссис Вениринг сует малютку няне, хватается своими орлиными пальцами за голову, стараясь остановить происходящее там бурление мыслей, приказывает подать карету и с видом безумным и фанатическим — не то Офелия, не то любая, какая вам угодно, античная матрона, собирающаяся возложить себя на жертвенник, — повторяет вслед за супругом: «Надо принять меры».

Тем временем Вениринг, приказавший своему кучеру, словно гвардии под Ватерлоо, крушить публику на улицах, во весь опор мчится на Дьюк-стрит в Сент-Джеймс-сквере. Там он застает Твемлоу, который только что высвободился из рук таинственного художника, производившего какие-то манипуляции с его волосами при помощи яичного желтка. Так как после этой процедуры Твемлоу полагается в течение двух часов сидеть со вставшими дыбом волосами, подвергая их медленной сушке, вид его как нельзя более соответствует получению разительных известий, ибо он похож одновременно и на Монумент с Фиш-стрит-Хилл и на Приама [58] в хорошо известных нам из классиков обстоятельствах, имеющих непосредственное отношение к пожару.