Барнеби Радж, стр. 143

– Я грозил кулаком! Грозил тебе, брат! Да что ты! – воскликнул Деннис, осторожно отводя грозно занесенную над ним руку Хью.

– Ну, не кулаком, так палкой. Не все ли равно!

– Бог с тобой, братец, и не думал! Как мало ты меня знаешь! После этого я не удивлюсь, – добавил Деннис тоном огорченного и невинно оскорбленного человека, – если ты вообразишь, что раз я просил оставить в тюрьме тех четверых, значит я решил изменить нашему знамени.

Хью, выругавшись, подтвердил, что именно так он и думает.

– Что ж, – меланхолическим тоном промолвил мистер Деннис, – по-твоему выходит, что никому нельзя верить. Чтобы я, Нед Деннис, как меня окрестил родной отец, изменил нашему делу!.. Это твой, что ли, топор, братец?

– Мой, – ответил Хью все так же сердито. – И ты бы попробовал его на своей шкуре, если бы попался мне прошлой ночью. Не тронь его, положи на место.

– Попробовал бы его на своей шкуре, – повторил мистер Деннис, все еще не выпуская из рук топора и с рассеянным видом пробуя пальцем острие. – А я-то работал все время, себя не жалея! Нет правды на свете! И ты даже не угостишь меня глоточком из этой бутылки, а, Хью?

Хью протянул ему фляжку. Но не успел Деннис поднести ее ко рту, как Барнеби вскочил и, знаком велев всем молчать, быстро выглянул наружу.

– Что там такое, Барнеби? – спросил Деннис, покосившись на Хью. Он отставил фляжку, но топор по-прежнему сжимал в руке.

– Тсс! – шепотом сказал Барнеби. – Что-то там блестит за кустами!

– Как! – крикнул палач во все горло и вдруг обхватил руками его и Хью. – Неужели солдаты?

В тот же миг в сарай ворвались вооруженные люди, и отряд конницы, промчавшись по полю, остановился у дверей.

– Вот, джентльмены, – сказал Деннис (его одного не тронули солдаты, схватившие всех остальных), – эти двое молодых – те самые, за которых назначена награда. А этот – беглый арестант. Уж ты меня извини, братец, – обратился он к Хью с притворным смирением. – Сам виноват – ты вынудил меня так поступить. Ведь ты не захотел уважить самые разумные законы нашей страны, вздумал подрывать основы нашего общества. Клянусь душой, я готов иной раз спрятать в карман милосердие, а закон соблюсти… Если вы их будете держать крепко, джентльмены, так я, пожалуй, свяжу их сам – думаю, что справлюсь с этим лучше, чем вы.

Новое происшествие задержало на несколько минут эту процедуру. Слепой, у которого слух был так остер, что служил ему лучше, чем большинству зрячих – глаза, еще раньше Барнеби уловил шорох в кустах, за которыми двигались солдаты. Испугавшись, он незаметно выскользнул из сарая и спрятался, а теперь, со страху должно быть, потерял способность ориентироваться и пустился бежать у всех на глазах по открытому лугу.

Один из офицеров крикнул, что этот самый человек накануне участвовал в разграблении дома. Слепому громко приказали сдаться, но он побежал еще быстрее. Через несколько секунд он был бы уже в безопасности и никакая пуля не догнала бы его. Но раздалась команда, и солдаты дали залп.

После залпа – мгновение мертвой тишины: люди притаили дыхание, все глаза были устремлены на слепого. Когда загремели выстрелы, все увидели, как он вскинулся, точно от испуга, но не остановился и ничуть не замедлил бег. Он пробежал еще добрых сорок ярдов и вдруг, ни разу не пошатнувшись, не дрогнув, ничем не обнаружив, что его оставляют силы, упал на землю, как подкошенный.

Несколько человек бросились к тому месту, где он лежал, и палач с ними. Все произошло так быстро, что даже дым от выстрелов не успел рассеяться и вился в воздухе, медленно поднимаясь кверху легким облачком – казалось, это душа умершего отлетает с земли. На траве алело несколько капель крови (их прибавилось, когда труп перевернули) – вот и все.

– Послушайте, что же это? – сказал палач, становясь на одно колено подле трупа и с безутешным видом глядя то на офицера, то на солдат. – Хороша картина, нечего сказать!

– Отойдите, не мешайте, – бросил ему офицер. – Сержант, обыщите тело!

Сержант вывернул карманы убитого и, вытряхнув их содержимое на траву, насчитал, кроме каких-то иностранных монет и двух колец, сорок пять золотых гиней. Все это завязали в носовой платок и унесли, а тело пока оставили на месте, поручив шестерке солдат под начальством сержанта отнести его в ближайшую харчевню.

– Ну-с, а вы что же? – сказал сержант, хлопнув Денниса по спине и кивая на офицера, шедшего к сараю.

На это мистер Деннис ответил только: «Оставь же меня!» – и затем повторил те слова, что сказал минуту назад:

– Хороша картина, нечего сказать!

– Да вам-то что? Не ваша забота, – сухо заметил сержант.

– А чья же, если не моя? – возразил Деннис, вставая.

– Не знал, что вы такой жалостливый, – сказал сержант.

– Жалостливый! – повторил Деннис. – Жалостливый! Да вы гляньте на него. По-вашему, это называется соблюдать законы? Изрешетили человека пулями, вместо того чтобы повесить его честь честью, как настоящего британца! Будь я проклят, если знаю, на чьей стороне мне теперь быть! Вы ничуть не лучше тех. Что будет с Англией, если военные власти начнут этак вот распоряжаться вместо гражданских? Имел право этот несчастный, как английский гражданин, в свой последний час пройти через мои руки? Где же его права, я вас спрашиваю Я здесь, я готов был выполнить свою обязанность. Хорошие же настали времена, если уже мертвецы в обиде на нас вопиют к небу, а мы спим себе спокойно, как ни в чем не бывало. Ну и дела!

Трудно сказать с уверенностью, утешило ли Денниса хоть сколько-нибудь то, что он собственноручно связал арестованных. По всей вероятности, да. Во всяком случае, это занятие на время отвлекло его от грустных размышлений и дало его мыслям более подходящее направление.

Троих арестованных отправили в Лондон не вместе: Барнеби и его отец шли пешком под конвоем пехоты, а Хью, крепко привязанного к лошади, повезли другой дорогой под надежной охраной целого отряда конницы. Да и за тот короткий промежуток времени, что прошел до их отправки, они не имели возможности перекинуться ни словом, так как их держали порознь и строго следили за ними. Хью видел только, как Барнеби шел среди солдат, низко опустив голову и, проходя мимо, попытался махнуть ему на прощание закованной рукой, но и тут не поднял глаз. Сам же Хью бодрился, стараясь уверить себя, что, куда бы его ни заперли, товарищи ворвутся в тюрьму и освободят его. Но, когда они приехали в Лондон, а в особенности, когда Хью увидел, как на Флитском рынке, который совсем недавно был главным оплотом бунтовщиков, войска расправляются с последними остатками банд, он понял, что надежды нет и что его ждет смерть.

Глава семидесятая

Закончив свое дело без всяких затруднений и без малейшего ущерба для себя, вернувшись к мирной и пристойной частной жизни, мистер Деннис решил полчасика отдохнуть и развлечься в женском обществе. С таким приятным намерением он направил стопы к тому дому, где все еще под замком томились Долли и мисс Хардейл и куда, по приказанию мистера Саймона Тэппертита, была доставлена и мисс Миггс.

Когда мистер Деннис шел по улицам, заложив за спину руки в кожаных перчатках и улыбаясь своим веселым и приятным мыслям, он напоминал фермера, который, прохаживаясь по своим полям, размышляет о будущем урожае в радостной надежде на щедрые дары Провидения. Куда ни глянь – везде груда развалин сулила ему обилие клиентов, которых ему будет поручено «обработать». Весь город казался ему вспаханной и засеянной нивой, зреющей при самой благоприятной погоде, и он предвкушал уже обильную жатву.

Пожалуй, было бы слишком большой смелостью утверждать, что мистер Деннис, взявшись за оружие и участвуя в погромах с великой целью уберечь Олд-Бейли во всей его неприкосновенности и виселицу во всей ее исконной общественной полезности и моральном величин, предвидел и ясно себе представлял столь удачный конец. Скорее, он считал этот успех одной из тех великих милостей, которые небо неисповедимыми путями посылает добрым людям. Милость эта распространялась теперь на него лично – ведь виселице предстояла большая работа. И никогда еще мистер Деннис не казался себе таким баловнем и любимцем богини Фортуны, никогда еще не поклонялся так этой богине, уповая на нее со спокойной уверенностью добродетели.