Доктор Бладмани, стр. 36
После некоторой паузы Стокстилл сказал:
— Вы совершенно напрасно говорите это, Бонни. Я ни на что не намекаю, поскольку намекать просто не на что. У нее доброкачественная опухоль в брюшной полости, вот и все. — Он начал сердиться. Более того, ему вдруг захотелось открыть ей всю правду. Пожалуй, она этого заслуживала.
«Но, потом, — рассудил он, — после того, как она испытает чувство вины, после того будет казнить себя за то, что связалась с каким-то мужчиной, и родила ненормального ребенка, ее внимание обратится на Эди, она просто возненавидит ее. Она все выместит на ребенке. Это всегда так бывает. Дети, некоторым образом являются укором родителям за прошлые грехи, или за те поступки, которые они совершили в первые моменты войны, когда все на время посходили с ума, причем каждый по-своему, совершая свои собственные, дурные поступки, осознав, что случилось. Кто-то из нас убивал, чтобы выжить, кто-то просто бежал, кто-то просто остался в дураках… Бонни явно вышла из себя, потеряла над собой контроль. И сейчас стала такой же, как тогда, и сможет сделать то же самое снова. И сама прекрасно об этом знает.
Интересно все же, кто настоящий отец девочки?
В один прекрасный день я прямо спрошу ее об этом, — решил он. Возможно, она и сама этого не знает, для нее тот период нашей жизни как в тумане. Те кошмарные дни. Хотя были ли они таким уж кошмаром для нее? Может, для нее это было лучшим временем в жизни, ведь она получила возможность отбросить все условности, без страха делать что захочется поскольку была уверена — все мы были уверены — никто из нас не уцелеет.
Бонни взяла тогда максимум возможного, — подумал доктор, — как всегда. Она при любых обстоятельствах берет от жизни максимум возможного. Хотелось бы мне быть таким же…» Стокстилл с завистью смотрел, как Бонни твердым шагом направляется в приемную к дожидающейся ее дочери. Симпатичная подтянутая женщина — она и сейчас была столь же привлекательна, что и десять лет назад. Тот моральный ущерб, который был причинен всем нам и нашим жизням, та внешне почти не заметная перемена, ее как будто практически не затронули.
Такая вот она, эта Бонни. Во мраке войны, с ее разрушениями, с бесконечным количеством мутаций, Бонни продолжала кружиться в танце радости, веселья и беззаботности; ничто, даже окружающая действительность, не могли заставить ее снова стать благоразумной. Счастливы люди вроде Бонни, которые сильнее любых перемен и разрушений. Именно от этого ей и удалось ускользнуть — от власти сил разрушения, воцарившихся в мире. Крыша рухнула на нас, но не на Бонни».
Он вспомнил карикатуру в «Панче»…
Прервав его размышления, Бонни сказала:
— Доктор, а вы уже познакомились с этим новым учителем, Хэлом Барнсом?
— Нет, — ответил он. — Пока нет. Только раз видел его издали.
— Он вам понравится. Мечтает играть на виолончели, только виолончели нет. — Она весело рассмеялась. — Ну разве не печально?
— Очень, — согласился доктор.
— По-моему, примерно то же и со всеми нами, — сказала Бонни. — У всех нас нет наших виолончелей. Так что же нам остается? Ну, скажите на милость.
— Господи, — сказал Стокстилл, — да откуда же мне знать, не имею ни малейшего понятия.
Бонни со смехом заметила:
— В честности вам не откажешь.
— Она и мне говорит то же самое, — улыбнувшись, сказал Джордж Келлер. — Моя жена видит человечество, как кучку трудолюбивых навозных жуков. Себя она, естественно, к таковым не причисляет.
— Надеюсь, что это не так. — сказал Стокстилл.
Джордж кисло взглянул на него, потом пожал плечами.
«Возможно, она изменится, — думал Стокстилл, — если поймет, что с ее дочерью. Это может подействовать. Для этого требуется нечто вроде внезапного удара, необычного и неожиданного. Она может даже покончить с собой; вся ее радость, жизнелюбие могут в один миг превратиться в своих антиподов».
— Послушайте, Келлеры, — вслух сказал Сьокстилл, — представьте меня как-нибудь на днях новому учителю, ладно? Интересно будет познакомиться с бывшим виолончелистом. Может, нам с ним удастся соорудить что-нибудь из корыта с натянутой на него проволокой. А играть он мог бы с помощью…
— Конского хвоста, — практично предложила Бонни. Лук мы сделать смогли бы — это дело нехитрое. Что нам потребуется, так это большущий резонатор, издающий низкие звуки. Интересно, вдруг удастся найти какой-нибудь старый кедровый сундук. В принципе, он, наверное, подошел бы. Но это определенно должно быть что-то деревянное.
Джордж предложил:
— Может, бочка, распиленная пополам бочка?
Они рассмеялись, а вместе с ними и Эди Келлер, хотя она и не слышала того что сказал ее отец — или, скорее, подумал Стокстилл, муж ее матери.
— Может, удастся найти что-нибудь на берегу моря, — сказал Джордж. — Я заметил, на берег частенько выбрасывает кучу разных деревянных обломков, особенно после шторма. Скорее всего, части старых китайских кораблей.
Повеселевшие, они распрощались с доктором Стокстиллом и вышли на улицу, а он стоял и смотрел им вслед: вот идут трое, мужчина и женщина, а между ними маленькая девочка. Точнее, девочка и еще кто-то невидимый, но присутствие его было вполне ощутимо.
Глубоко задумавшись, он вернулся в дом и закрыл за собой дверь.
«Она могла бы быть и моим ребенком, — думал доктор. — Но она не моя, поскольку семь лет назад Бонни жила здесь, в Уэст-Марино, а я у себя в Беркли. Но, если бы в тот день я оказался поблизости …
Кто же он такой? — спросил он себя. — Когда сверху обрушились бомбы… кто из нас мог оказаться рядом с ней в тот день? Он испытывал к этому неизвестному человеку, кем бы он ни был, какое-то странное чувство. Интересно, как бы он отнесся к известию о том, что у него есть ребенок… вернее, дети . Может, в один прекрасный день я и найду его. Бонни я правды сказать не могу, а ему, возможно и расскажу».
Глава 10
В Форестер-Холле жители Уэст-Марино сидели и обсуждали болезнь человека на спутнике. Взбудораженные, они перебивали друг друга, так хотелось им высказать свои соображения. Чтение «Бремени страстей человеческих» уже началось, но никому из собравшихся не хотелось слушать. Все с мрачными лицами переговаривались между собой, все, как и Джун Роб, были встревожены, осознав, что будет с ними, если Дэнджерфилд вдруг умрет.
— Не может он так разболеться, — воскликнул Кас Стоун, самый крупный землевладелец в Уэст-Марино. — Я никогда никому этого не говорил, но теперь знайте: у меня в Сан-Рафаеле есть по-настоящему хороший врач, специалист по сердечным болезням. Я привезу его к какому-нибудь радиопередатчику, тогда он сможет рассказать Дэнджерфилду что с ним такое. И сможет вылечить его.
— Но ведь у него там наверху нет никаких лекарств, — возразила старая миссис Лалли, самый пожилой человек в общине. — Помню, он как-то сказал, что они все ушли на лечение его жены.
— У меня есть хинидин, — заговорил аптекарь. — Возможно, это именно то, что ему нужно. Только вот как его туда отправить.
Эрл Колвиг, который возглавлял полицию Уэст-Марино заметил:
— Насколько я понимаю, военные в Шайенне в конце года собираются предпринять еще одну попытку добраться до него.
— А ты возьми, да и отвези свой хинидин в Шайенн, — предложил Кас Стоун аптекарю.
— Куда? В Шайенн? — дрожащим голосом. — Но ведь дорог через горы больше нет. Мне туда нипочем не добраться.
Как можно более спокойным голосом Джун Роб сказала:
— А может быть он на самом-то деле и не болен, а все это просто ипохондрия от такого долгого пребывания в изоляции и одиночестве. Я сужу по тому, как подробно он описывает каждый свой симптом. — Но ее вряд ли кто услышал. Джун заметила как, три представителя из Болинаса тихонько двинулись к радиоприемнику и наклонились к нему, собираясь послушать передачу. — Может, он и не умрет, — буркнула она себе под нос.
Услышав эти слова, очечник в ужасе воззрился на нее. Джун увидела на его лице потрясенное, ошарашенное выражение, как будто осознать то, что человек на спутнике может быть болен и умереть было слишком невероятным. Пожалуй, даже болезнь дочери так на него не подействовала.