При реках Вавилонских, стр. 80
Хоснер остался в окопе в одиночестве. Пыль и песок заполняли пространство, засыпая уже его ноги. То место, где напротив него сидел Берг, совсем сгладилось. Когда-нибудь песок укроет и «конкорд», и останутся лишь его смутные очертания. Их кости окажутся похороненными в пыли, и вообще все, что останется от них самих и их дел, станет лишь еще одним свидетельством мученичества и страдания, и свидетельство это поступит в Иерусалимскую библиотеку. Хоснер собрал пригоршню пыли со своей ноги и швырнул ее по ветру. Вавилон. Боже, как он ненавидит это место! Ненавидит каждый квадратный сантиметр его мертвой пыли и глины. Вавилон. Губитель душ. Он стал свидетелем миллионов случаев морального падения. Убийства. Рабство. Греховное совокупление. Кровавые жертвы. Как могла его любовь расцвести в таком месте?
Он послал за ней, но никакой гарантии, что она придет, не было. Сердце тяжело стучало в груди. Руки дрожали. Мириам, приходи же скорее! Ожидание казалось бесконечным. Он посмотрел на часы: прошло пять минут после того, как ушел Берг. Три минуты после того, как он отправил посыльного на «конкорд». Он хотел встать и уйти, но не смог заставить себя покинуть то место, куда она придет, чтобы встретиться с ним.
Наконец Хоснер услышал два голоса и увидел два силуэта. Один силуэт указал рукой в его строну, повернулся и удалился. А другой приблизился к нему. Он облизал пересохшие губы и заставил голос не дрожать.
– Сюда! – позвал он.
Мириам скользнула в окоп и встала на колени возле него.
– В чем дело, Яков?
– Я… я просто хотел поговорить с тобой.
– Я свободна?
– Нет, этого я сделать не могу. Берг…
– Ты можешь здесь делать все, что захочешь. Ты – царь Вавилона.
– Прекрати сейчас же.
Она наклонилась к нему:
– Какая-то маленькая частичка тебя полностью согласна с Бергом. Эта частичка говорит: «Заприте эту сучку и держите ее под замком. Я – Яков Хоснер. Я принимаю серьезные решения и выполняю их».
– Не надо, Мириам.
– Пойми меня правильно. В данном случае я волнуюсь вовсе не за себя и не за Эсфирь. Я волнуюсь за тебя. Если ты позволишь продолжать этот фарс, то какая-то часть твоей души просто погибнет, умрет. С каждой минутой, пока ты позволяешь всему этому продолжаться, в тебе остается все меньше и меньше человека. Хоть однажды встань на сторону сострадания и доброты. Не бойся показать всем того Якова Хоснера, которого знаю я.
Хоснер покачал головой:
– Не могу. Боюсь. Боюсь, что если я проявлю доброту, то все здесь сразу развалится на части. Боюсь…
– Боишься, что если проявишь сочувствие, то сам развалишься на части?
Он подумал о Моше Каплане. Как смог он так поступить с этим парнем? Он подумал о другом Моше Каплане – скрывшемся в тумане ушедших лет. Вспомнил, как Мириам читала Равенсбрюкскую молитву.
И словно прочитав его мысли, она произнесла:
– Я не хочу стать твоей жертвой, твоим ночным кошмаром, твоим леденящим душу привидением. Я хочу помочь тебе.
Хоснер поднял ноги и уткнул голову в колени. Эту позу он не принимал с самого детства. Сейчас он позволил себе потерять самообладание.
– Уходи.
– Все вовсе не так просто, Яков.
Он поднял голову:
– Нет, совсем не просто.
Хоснер посмотрел на нее сквозь темноту.
Мириам изумилась тому, насколько потерянным он выглядел в эту минуту. Таким одиноким.
– Чего ты от меня хочешь?
Он покачал головой. Голос его задрожал:
– Не знаю.
– Ты хочешь сказать, что любишь меня?
– Я дрожу, словно школьник на первом свидании, и голос звучит октавой выше.
Она вытянула руку и погладила Хоснера по волосам.
Он взял ее руку и поднес к губам.
Хоснеру хотелось целовать ее, ласкать, осыпать нежностями, но вместо всего этого он лишь обнял ее и крепко прижал к себе. А потом аккуратно отстранил от себя и встал на одно колено. Залез в нагрудный карман и что-то оттуда достал. На открытой ладони протянул ей. Это оказалась серебряная Звезда Давида, составленная из двух сопряженных треугольников. Некоторые из заклепок разболтались, и треугольники потеряли жесткость. Он постарался сказать как можно более непринужденно:
– Я купил ее в Нью-Йорке во время своей последней поездки. У Тиффани. Когда-нибудь отдай ее в ремонт вместо меня, хорошо?
Он протянул ей звезду. Мириам улыбнулась:
– Твой первый подарок мне, Яков, и тебе приходится притворяться, что это вовсе не подарок. Спасибо!
Внезапно лицо Мириам стало очень серьезным. Она опустилась на колени на дне окопа и внимательно посмотрела на серебряную звезду в своей руке.
– О Яков! – прошептала она. – Пожалуйста, не выбрасывай свою жизнь!
Она зажала звезду в руке и крепко прижала к груди. Лучи врезались в руку, но женщина не разжимала пальцы, пока не пошла кровь. Она низко опустила голову и сдерживала слезы до тех пор, пока тело не начало трястись от переполнявших ее рыданий.
– О проклятие, проклятие! – Мириам с силой ударила кулаком по земле. А потом прокричала, пытаясь утихомирить ветер: – Ну нет же, я не позволю тебе здесь умереть!
Хоснер не произнес ни слова, но в его глазах тоже стояли слезы.
Дрожащими руками Мириам сняла с шеи серебряную цепочку с кулоном в форме слова «жизнь» на иврите, застегнула цепочку на шее Якова и притянула его голову к себе.
– Жизнь, – произнесла она сквозь слезы. – Жизнь, Яков.
Моше Каплан лежал в маленьком овраге и сквозь ночной прицел изучал местность. Луна светила слабо, зато пыли в воздухе летало очень много, но Каплан без труда различал цепочку ашбалов в маскировочных одеждах и прислонившихся к низкой стене менее чем в двадцати метрах от него. Картина напомнила ему гравюру девятнадцатого века под названием «Сборище оборотней». На ней гротескно изображались получеловеческие фигуры на фоне стены церковного кладбища, освещенные луной. Картинка была страшненькая, однако не страшнее, чем зеленоватое изображение в его приборе.
Он смотрел и смотрел, и внезапно картинка потускнела: сели батареи. Каплан взглянул в последний раз перед тем, как картинка полностью потемнела, и нажал на спусковой крючок.
На холме все сразу поняли, что их час пробил.
30
Добкин силой втолкнул Шислона в гуфу, а потом отвел суденышко от берега. Конечно, сейчас уже посадка лодки стала значительно выше, и Шислон имел куда больше шансов выжить, состязаясь с Евфратом, чем разделяя судьбу Добкина. А кроме того, Шислон оставался единственной связью между Добкином и деревней Уммой, и Добкин вовсе не хотел, чтобы эта связь стала известна Ришу в случае, если их поймают вдвоем. Пока лодка не скрылась из виду, направляясь вниз по течению к деревне, он стоял на берегу, провожая ее взглядом, а потом пошел прочь от бурного, мутного потока.
Добкин полностью потерял ориентацию и не мог точно определить, где находится по отношению к Воротам Иштар. Он буквально продирался сквозь слепящую пыльную бурю, старательно считая шаги. На пути постоянно попадались ямы и котлованы, оставшиеся от раскопок и не огороженные до сих пор, и несколько раз генерал едва не провалился. Во всяком случае, их присутствие доказывало, что он в Вавилоне. Добкин с трудом передвигался по обесцвеченной, выбеленной земле, оставшейся от древних стен, превращавшей Вавилон в жуткую бесплодную пустыню, на которой даже трава не росла.
Пройдя триста метров, генерал взобрался на небольшой холм и огляделся вокруг, изучая местность. Исходил он из того, что гостиница наверняка выделялась бы освещенными окнами. Их он искал в темноте, ничего, однако, не находя.
За своей спиной он услышал шум и оглянулся. В темноте что-то двигалось. Приостановилось, затаившись, потом вновь начало приближаться, светя желтыми раскосыми глазами.
На развалинах стены, повернувшись к Добкину мордой, стоял шакал. Глаза его были полузакрыты, и он сохранял полную неподвижность, стоически принимая свою долю. Внезапно Добкин почувствовал симпатию к хищнику.