Блудный брат, стр. 68

Почему этот сукин сын еще спит, подумал я, а потом еще подумал: кто? То есть — кто еще спит и кто думает? Как это кто? Я. Я? Почему я называю себя в мыслях сукиным сыном? Потому что это не я о себе думаю, только… Нет, что-то не так. О, опять думаю: просыпайся же, сукин сын! Сейчас, что-то опять не сходится, почему… Нет, об этом я уже думал. Ох, у меня голова треснет от этих мыслей! Может быть…

— Оуэн! Оуэн, черт бы тебя побрал…

«Нет, не может быть, чтобы я звал сам себя, — подумал я. — В молодости — да, порой мне случалось настолько забыть об окружающем мире, что приходилось самого себя призывать вернуться, но сейчас? Что-то не то, только что? Надо бы…»

— Оуэн…

Я определил положение собственных век и попытался их поднять; как ни странно, мне это удалось. Что-то чавкнуло, и в зрачки ударил свет, который я тут же проклял, но закрыть глаза я был уже не в силах. А когда я наконец обрел власть над веками, свет уже не столь жестоко бил в глаза, а увиденное требовало определенного анализа. Я долго вглядывался в два неподвижных силуэта, но ни они сами, ни их позы, ни вообще что бы то ни было не стоили той боли, которой сопровождались мои усилия. Короче говоря — у противоположной стены лежали Будда и сержант Теодор Л. Лонгфелло. Глупые имена и претенциозное «Л», на черта мне было их знать? Закрыв глаза, я переждал приступ боли, а потом почувствовал себя просто прекрасно, во всяком случае, я не ощущал пут на запястьях и лодыжках. Но они наверняка были, ведь иначе я не лежал бы как баран, а действовал, верно? Оуэн Йитс — мастер действия. Даже некоторые критики это признают: язык у него убогий, в сокровищницу человеческих знаний он ничего не вносит, но что касается действия — он изворотлив как змея. Я снова открыл глаза.

— Сейчас перестанет болеть, — сочувственно сказал Кашель.

— У тебя то же самое было? — пробормотал я.

— Да, что-то на основе картенопила…

— Дерьмо, — согласился я. — За применение этой дряни нужно бить цепями по… У-у-хх.. — Волна боли прокатилась под черепом, словно карательный батальон.

— Три приступа, у нас было именно столько, — услышал я голос Будды. Теперь я уже знал, что это он назвал меня сукиным сыном. — Потом будет легче…

— Наверняка, — сказал я лишь затем, чтобы продемонстрировать свою невосприимчивость к боли.

— Плохо переносишь?

— Плохо, если принять во внимание, что со стороны водителя окно было открыто и почти вся порция угодила ко мне в легкие. — Я стиснул зубы, дернулся и сел. Особо болезненных ощущений не наблюдалось. Ну и хорошо. Кашель сидел на полу ближе к двери, выпрямив ноги и положив руки на колени. Будду бросили на покрытый искусственным паркетом пол, возле закрытого ставнями окна, с наручниками на лодыжках и запястьях. Как и у меня.

Кашель язвительно усмехнулся:

— О вашей шкуре они не заботятся так, как о моей. Вряд ли его следовало понимать буквально.

— Думаешь, у нас мало времени? — спросил я. Он кивнул. Будда беспокойно пошевелился.

— Я тоже знаю, что времени у нас немного… — Он застонал и дернулся, пытаясь изменить позу. — Но вы еще кое-что знаете. — Он явно заволновался.

— Они заботятся о состоянии кожи сержанта на случай возможного вскрытия, поэтому его не сковали, лишь опрыскали каким-то обездвиживающим аэрозолем. Для нас вскрытия не предполагается, так что скрывать им нечего. — Я проанализировал содержание своей речи и не нашел в ней ни единого изъяна. — Если мы можем что-то сделать, то нужно делать это сейчас, подобного рода смеси, — я. показал подбородком на Кашля, — действуют недолго.

Я перехватил обеспокоенный взгляд сержанта, но сделал вид, что этого не заметил, Будда же среагировал так, как я и предполагал, — рванулся и, довольно ловко извиваясь на полу, в конце концов сел на корточки.

— Сделай так же, — потребовал он.

— У нас тут что, соревнования по гимнастике? — спросил я. — Хочешь перегрызть мои наручники? Слюной изойдешь.

Он посмотрел на меня, и взгляд его действительно был полон ненависти, не так, как обычно бывает в книгах или фильмах, но настоящей кровавой ненависти.

Нечеловеческим усилием воли он удержался от немедленного комментария, но я видел, что он размышляет над тем, что и как сказать, чтобы его слова попали точно в цель. Впрочем, его намерениям не суждено было сбыться. Дверь бесшумно открылась, и на пороге появился полковник Даркшилд. Спокойно окинув взглядом всех троих, он отошел в сторону, уступая дорогу шедшим следом. Вошли двое могучих детин, еще один нормального телосложения и женщина.

— Полный комплект, — немедленно выдал я. — Как там говорится: один читает, другой пишет, а двое их охраняют.

Кто бы мне дал под зад, подумал я сразу же после того, как стены приняли на себя эхо моей эпохальной шутки. Почему я всегда начинаю столь грубо? Почему… Заткнись, рявкнул кто-то другой в моей голове. Начинаешь грубо, потому что до сих пор это всегда давало явный и долговременный эффект, так что почему бы и нет. Ладно, согласился первый, будем играть дальше.

Даркшилд и его команда явно не имели прежде дела с такими идиотами. Все пятеро переглянулись и зашевелились. Полковника моя болтовня тронула меньше всего, он лишь поднял руку, чтобы кто-то из охраны не выстрелил без нужды, а стрелять им было из чего, и задумчиво сказал:

— Если бы у меня не было определенных сомнений, вы даже не проснулись бы от заслуженного сна. Никто… — Он подошел ближе ко мне, я инстинктивно напрягся, и не ошибся. — … и никогда не делал из меня такого посмешища, как ты. — Он пнул меня в ногу, едва не переломав кости плюсны. Я чуть не застонал от пронзительной боли. Я ожидал удара ногой, это было наиболее вероятно, но настраивался на удар в живот, печень, пах, ступня же была предоставлена сама себе, и в итоге я поплатился за собственное легкомыслие. Боль была адской, к ней прибавилось еще несколько стандартных пинков по почкам, от которых я сумел защититься, одновременно не лишая противника удовольствия. На этот раз я позволил себе застонать — почти непритворно. Даркшилд с безразличным видом шагнул к Будде, но, видя, что тот весь ощетинился, лишь негромко фыркнул и переместился к сержанту.

— К тебе у меня больше всего претензий, приятель, — с грустью в голосе сказал он. — В твоем мире из тебя делали половую тряпку, я тебя вытащил со свалки, а ты меня так благодаришь?

Я перевернулся на спину; ступня болела так, словно ее поверхность составляла два акра. Я лег так, чтобы хоть как-то защитить ее от повторных ударов.

— Он вынужден был так поступать, — простонал я. — Вообще, мне на него наплевать, но если уж требуется что-то уточнить, то пусть…

— Перестань, Оуэн, — прошипел Кашель. — Слишком долго я болтался в этом болоте, чтобы теперь притворяться, что ничего не произошло.

Даркшилд повернулся и с интересом посмотрел на меня:

— Оуэн?

Если бы я мог, я бы пнул сержанта даже больной ногой.

— А что, нельзя? — улыбнулся я.

— Здесь ты оказался под другим именем, — сказал полковник.

— Не может быть, разве что кто-то у вас что-то напутал. — Внезапно я встретил напряженный взгляд Лонгфелло, и меня осенило — чтобы выиграть время, сержант вводит в головоломку, которую собирается разгадать противник, новые элементы, которые подходят к ней с трудом или не подходят вообще. Даркшилд слегка прищурился. — А может, я сам ошибся, когда представлялся, или…

— Заткните ему пасть, разве вы не видите, что он несет черт знает что! — прошипела женщина.

Я повернулся к ней, делая вид, будто внимательно ее разглядываю. Она не была ни красивой, ни стройной, может, будь она в молодости богата, то сделала бы что-нибудь со своим телом, но богатства ей тогда явно не хватило, а теперь это была просто самая обычная некрасивая баба, цель жизни которой заключалась в том, чтобы служить кому угодно и чему угодно. И жить надеждой, что эти что-то или кто-то станут настолько важными, что смогут поделиться своим богатством с верной прислужницей.