Квартеронка, стр. 53

Эту ночь я снова провёл без сна. Что теперь с Эжени? Что с Авророй?

Всю ночь меня осаждали мысли, в которых радость причудливо переплеталась с грустью. Любовь квартеронки наполняла меня радостью, но, увы, при мысли о креолке меня охватывала глубокая грусть. Теперь я не сомневался, что Эжени меня любит, однако это чувство не только не радовало меня, но, напротив, вызывало во мне горячую жалость. Только низкая, тщеславная душа может упиваться такой победой, только жестокое сердце может радоваться любви, которую не в состоянии разделить! Я не способен на это. Я был глубоко огорчён.

Я старался восстановить в памяти всё, что произошло между мной и Эжени Безансон со времени нашего знакомства. Я допрашивал свою совесть: был ли я в чём-либо виноват перед ней? Пытался ли я словом, взглядом или поступком вызвать её любовь? Произвести на неё особое впечатление, которое в таком увлекающемся сердце часто переходит в глубокое чувство? Может быть, ещё на пароходе? Или после? Я вспомнил, что, когда впервые увидел её, я смотрел на неё с восхищением. Вспомнил, что заметил в её взгляде странный интерес ко мне и приписал его простому любопытству или чему-то в этом роде. Тщеславие, которое не чуждо мне, как и всякому другому, не заговорило во мне тогда, не объяснило, что значит этот нежный взгляд, не подсказало, что это росток любви, который может превратиться в пышный цветок. Моя ли вина, что этот роковой цветок распустился?

Я подробно вспомнил всё, что произошло между нами за это время. Вспомнил все события на пароходе и последнюю трагическую сцену. Но я не мог припомнить ни взгляда, ни слова, ни поступка, за который мог бы осудить себя. Я допросил свою совесть, и она сказала мне, что я не виноват.

И дальше — после той ужасной ночи, после того как таинственное лицо с блестящими глазами, словно видение, промелькнуло в моём затуманенном сознании, я был не повинен ни в одном низменном помысле. В дни моего выздоровления, за всё время, проведённое на плантации, я ни в чём не мог себя упрекнуть. Я выказывал Эжени Безансон только глубокое уважение и больше ничего. Втайне я чувствовал к ней искреннюю симпатию, особенно после того, как заметил происшедшую в ней перемену и боялся, что зловещая туча грозит её счастью, но не высказывал своих опасений. Бедная Эжени! Я и не подозревал, что это за туча! Не подозревал, как она черна.

Несмотря на то, что я не чувствовал за собой вины, я очень страдал. Если бы Эжени Безансон была заурядной женщиной, я отнёсся бы к этому более легко. Но как перенесёт боль неразделённой любви это благородное сердце, такое пылкое и чувствительное? Какой это для неё ужасный удар! Быть может, особенно тяжёлый потому, что соперницей оказалась её собственная невольница.

Так вот какой поверенной открыл я свою тайну! Вот кому поведал я историю моей любви! Ах, зачем я сделал это признание? Какую боль я причинил прекрасной и несчастной девушке!

Все эти печальные мысли осаждали меня; но были и другие, не менее горькие, хотя они и шли из другого источника. Каковы будут последствия моей откровенности? Как всё это отразится на нашей участи — моей и Авроры? Как поступит Эжени? Как отнесётся ко мне? И к Авроре, своей невольнице?

Она не ответила на моё признание. Её безмолвные уста не произнесли ни слова на прощанье. С минуту я смотрел на её неподвижное тело. Но Аврора кивнула мне, чтобы я уходил, и я покинул их в полном смятении, не сознавая, куда иду.

Что же будет теперь? Я с дрожью думал об этом. Гнев, вражда, месть?

Может ли эта чистая, благородная душа питать такие чувства?

«Нет, — думал я, — Эжени Безансон слишком добра, слишком женственна, она на это не способна. Могу ли я надеяться, что она пожалеет меня, так же как я жалею её? Или не могу? Ведь она креолка и унаследовала горячую кровь своих предков. Если в ней вспыхнет ревность и жажда мести, её благодарность может угаснуть, а любовь превратится в ненависть. Её собственная невольница!»

Ах, я прекрасно понимаю всё значение подобных отношений, но не сумею вам объяснить их до конца. Вам не понять этого страшного неравенства. Представьте себе унизительный брак помещика-аристократа с дочерью его холопа или знатной дамы с её безродным лакеем и подумайте, какое возмущение, какой скандал вызовет этот редкий случай. Но всё это ничто в сравнении с отвращением и ужасом, которые вызовет белый, вступивший в законный брак с невольницей. Не важно, что у неё белая кожа, не важно, что она красавица, даже такая красавица, как Аврора — тот, кто захочет жениться на ней, должен увезти её подальше от родины, подальше от тех мест, где её знают. Взять её в наложницы — другое дело! Подобная связь простительна. Южное общество готово признать рабыню-наложницу, но никак не рабыню-жену: это немыслимо, чудовищно, этого общество не потерпит.

Я знал, что умница Эжени стоит выше предрассудков своего класса, но даже и от неё трудно было ожидать, что она не посчитается с предрассудком, запрещающим жениться на рабыне. Да, надо поистине обладать сильным духом, чтобы сбросить с себя оковы, в которых держат человека воспитание, привычки, обычаи, весь жизненный уклад. Несмотря на характер Эжени, несмотря на её привязанность к Авроре, я не мог на это надеяться.

Аврора была её наперсницей, её подругой, но всё же и её рабыней!

Я дрожал при мысли о будущем. Я дрожал, ожидая новой встречи с Эжени. Впереди я видел лишь опасности и мрак. У меня была только одна надежда, одна радость — любовь Авроры!

Я поднялся с постели после бессонной ночи. Быстро одевшись, я машинально проглотил свой завтрак. Но что было делать дальше? Ехать на плантацию и попытаться снова увидеть Эжени? Нет, не сейчас. У меня не хватало смелости. Пусть пройдёт день-другой, и тогда я поеду. Быть может, Эжени пришлёт за мной? Быть может… Во всяком случае, лучше переждать несколько дней. Ах, какими долгими будут они для меня!

Общество людей было мне невыносимо. Я избегал разговоров, хотя заметил, как и накануне, что привлекаю всеобщее внимание и, очевидно, служу предметом пересудов среди завсегдатаев бара и моих знакомых по биллиарду. Чтобы избежать их, я не выходил из своей комнаты и пытался убить время за книгой.