Зеленый шум (сборник), стр. 17
Иногда в четырех-пяти шагах перед собой я вижу больших незнакомых птиц. Одни спят на одной ноге, другие купаются в море, третьи просто глядят на небо одним глазом, повернув туда голову. Раз я так подкрался к задремавшему на камне орлу, раз — к семье лебедей.
Мне страшно шевельнуться, я не решаюсь направить ружье в спящую птицу. Я смотрю на них, пока какое-нибудь нечаянное движение, под влиянием какого-нибудь горького воспоминания не обломит под локтем сучок и все птицы со страшным шумом, плеском, хлопаньем крыльев не разлетятся в разные стороны. Я не сожалею, не сержусь на себя за свой промах и радуюсь, что я здесь один, что этого никто не видел из моих товарищей-охотников. Но иногда я убиваю. Пока птица еще не в моих руках, я чем-то наслаждаюсь еще, а когда беру в руки, то все проходит. Бывают тяжелые случаи, когда птица не дострелена. Тогда я иногда начинаю думать о своей страсти к охоте и природе как о чем-то очень нехорошем… Я так размышляю, но мне на дороге попадаются новые птицы; я забываю то, о чем думал минутою раньше.
КРАСНЫЕ ГОРЫ
В одном из черных домиков у моря, под сосной с сухой вершиной, живет бабушка-задворенка. Ее избушка называется почтовой станцией, и обязанность старушки — охранять проезжих чиновников. Онежский почтовый тракт с этого места уходит на юг, а мой путь — на север, через Унскую губу. Только отсюда начинаются самые глухие места. Я хочу в ожидании лодки отдохнуть у бабушки, изжарить птицу и закусить.
— Бабушка, — прошу я, — дай мне сковородку, птицу изжарить.
Но она отшвыривает мою птицу ногой и шипит:
— Мало вас тут шатается! Не дам, прожгешь.
Я вспоминаю предупреждение Алексея. "Где хочешь живи, но не селись ты на почтовой станции, — съест тебя злая старуха", и раскаиваюсь, что пришел к ней.
— Ах ты, баба-Яга, костяная твоя нога!
За это она меня вовсе гонит — под тем предлогом, что с часу на час должен приехать генерал и занять помещение. Генерал же едет в Дураково, море делить.
Я не успел открыть рот от изумления и досады, как старуха, посмотрев в окно, вдруг сказала:
— Да, вишь, и приехали за генералом. Вон идут с моря. Алексей прислал. Ступай-ка, ступай, батюшка, куда шел.
А потом еще раз оглядела меня и ахнула:
— Да уж не сам ли ты генерал?!
— Нет, нет, бабушка, — спешу я ответить, — я не генерал, а только лодка эта за мной послана.
— Ин и есть! Вот так и ну! Прости меня, ваше превосходительство, старуху! За политика тебя приняла: нынче все политику везут. Сила несметная, — все лето везут и везут… Марьюшка, ощипли ты поскорей курочек, а я яишенку поставлю.
Я умоляю бабушку мне поверить. Но она не верит: я настоящий генерал; я уже вижу, как усердно начинают щипать для меня кур.
Тут вошли три помора и две женки — экипаж поморской почтовой лодки. Старый дед-кормщик, его так и зовут все «коршик», остальные — гребцы: обе женки с грубыми, обветренными лицами, потом "Мужичок-с-ноготок — борода с локоток" и молодой парень, белокурый, невинный, совсем Иванушка-дурачок.
Я генерал, но все здороваются со мной за руку, все усаживаются на лавку и едят вместе со мной яичницу и птицу. А потом Мужичок-с-ноготок, не обращая на меня внимания, сыплет свои прибаутки женке, похожей на бомбу, начиненную смехом. Мужичок болтает, бомба лопается и приговаривает: "Ой, одолил, Степан! Степаны сказки хлебны, скоромны. Вот бородку вокруг кулака обмотаю, да и выдерну".
Но как же это, ведь я же генерал? Даже обидно. Или уже это начинается та страна, где не ступала нога начальства, где люди живут, как птицы у берега моря?
— Приезжай, приезжай, — говорят все, — у нас хороший, приемистый народ. Живем мы у моря. Живем в стороне, летом семушку ловим, зимой зверя промышляем. Народ наш тихий, смиреный; ни в нем злости, ни в нем обиды. Народ, что тюлень. Приезжай.
Сидим, болтаем; близится вечер и белая ночь у Белого моря. Мне начинает казаться, что я подполз совсем близко к птицам у берега, высунулся из-за белого камня, как черная муравьиная кочка, и никто не знает кругом, что это не кочка, а злой зверь.
Степан начинает рассказывать длинную сказку про златоперого ерша.
МОРЕ
Мы выедем только на рассвете "полой водой" (во время прилива). Каждые шесть часов на Белом море вода прибывает и потом шесть часов убывает. "По сухой воде" (во время отлива) наша лодка где-то не проходит.
С каждым днем светлеют все ночи, потому что я еду на север и потому что время идет. Каждую такую ночь я встречаю с любопытством, и даже особая тревога и бессонница этих ночей меня не смущают. Спать привыкаю днем.
Мужичок-с-ноготок журчит свою сказку. Мне и сказка интересна, и туда тянет, за стены избушки. Море, хотя и с той стороны избушки, но я угадываю, что там делается, по золотой луже на дороге.
— Солнце у вас садится? — перебиваю я сказку.
— Почитай, что и не закатается: уткнется, как утка, в воду — и наверх.
И опять журчит сказка и блестит лужица. Кто-то слышно, спит.
— Да вы спите, крещеные? — останавливается рассказчик.
— Нет, нет, нет, рассказывай, мани, старик!
— Ай еще потешить вас сказочкой? Есть сказочка чудесная, есть в ней дивы-дивные, чуды-чудные.
— Мани, мани, старик!
Все по-прежнему журчит сказочка.
Захрапел старый дед, свесил голову Иванушка, уснула женка, уснула другая.
— Все уснули, крещеные? — опять окликает Мужичок-с-ноготок.
— Нет, я не сплю, рассказывай.
— Проехал черный всадник, и конь черный, и сбруя черная…
Засыпает и рассказчик, чуть бормочет. Еле слышно… Дремлю и я… Дремлю и слушаю. Из одной бабушки-задворенки делается у меня четыре, из каждого угла глядит черная злая колдунья.
Пробежала Зорька, Вечерка, Полуночка. Проехал белый всадник, и конь белый, и сбруя белая…
Спохватился рассказчик:
— Вставайте, крещеные, вода прибывает, вставайте! Пошлет господь поветрь, в лодке уснете.
Мы тихо идем по песку к морю. Рассыпалась деревенька черными комочками на песке, провожает нас.
— Спите, спите, добрые, мы свои, — отвечаем мы.
— Тишинка! — шепчет женка.
— Краса! — отвечает Иванушка.
Задумалась женка, забыла свое некрасивое лицо, в лодке улетела по цветным полоскам и, прекрасная, засияла во все море и небо. Стукнул веслом Иванушка, разбудил в воде огнистые зыбульки.
— Зыбульки зыбаются…
— А там парус, судно бежит!
Все смеются надо мной.
— Не парус, это чайка уснула на камне.
Подъезжаем к ней. Она лениво потягивается крыльями, зевает и летит далеко-далеко в море. Летит, будто знает, зачем и куда. Но куда же она летит? Есть там другой камень? Нет… Там дальше морская глубина…
Что это? Прозвенела светлая, острая стрела?.. Или это наши южные степи сюда, на север, откликнулись?
— Что это, крещеные?
— Журавли проснулись.
— А там что, наверху?
— Гагара вопит.
— Там?
— Кривки на песочке накликают.
Протянулись веревочкой гуси, строгие, старые, в черном, один за другим, все туда, где исчезла таинственной темной точкой белая чайка.
Потом повалили несметными стаями гаги, утки, чайки. Но странно, все туда, в одном направлении, где горит общий край моря и неба. Летят молча, только крылья шумят.
Зашумели, закричали со всех сторон птицы, рассыпались несметные стаи возле самой лодки, — говорливые, болтливые, совсем как деревенские девушки в праздник. Танцуют, прыгают, ликуют золотые, синие, зеленые зыбульки. Шутит забавный Мужичок-с-ноготок с женкой. И где-то далеко у берега умирает прибой.
— Ивашенько, Ивашенько, выдь на бережочек, — зовут с берега горки, сосны и камни.
— Челнок, челнок, плыви дальшенко, — улыбается рассеянно Иванушка и ловит веслами смешные огнистые зыбульки. Женки затянули старинную русскую песню про лебедь белую, про травушку и муравушку. Ветер подхватывает песнь, треплет ее вместе с парусом, перепутывает ее с огненными зыбульками. Лодка колышется на волнах, как люлька. Все добродушней, ленивей становится мысль.