Мозг стоимостью в миллиард долларов, стр. 6
— В самом деле? — спросил я.
— Я бы взяла их... — она сделала вид, что очень занята замочком своей папки, — чтобы у вас не возникло желания причинить вред своей стране.
— Ни в коем случае, — обеспокоенно произнес я.
Подняв глаза, она серьезно уставилась на меня.
— Вы нам нужны. Нам важно, чтобы вы работали на нас. Я кивнул.
— На кого конкретно — на «нас»?
— На британскую военную разведку. — Сигне уложила густую прядь золотистых волос, заколола ее булавкой и поднялась. — До завтра!
Но прежде, чем покинуть ресторан, она подтолкнула ко мне по столу купюру.
Глава 3
В тот же день я зашел в «Марски», приятное заведение, где все напоминало о скандинавской сдержанности времен Маннергейма. Свет, отражающийся в нержавеющем металле отделки, был достаточно ярок, а восседая в черном кожаном кресле у стойки, ты чувствуешь себя словно у приборной панели «Боинга-707». Я пил водку и размышлял, почему Каарна оказался измазан яичным желтком и куда делась скорлупа. Я тихонько посмеялся про себя при мысли, что меня вербует британская разведка, но хохотать вслух себе не позволил, и на то имел две причины.
Во-первых, такова обычная практика всех разведывательных организаций: агента надо убедить, что он работает на тех, с кем ему приятно сотрудничать. Франкофилу говорят, что его сообщения идут прямиком на Кэ д'Орсе, коммунисту сообщают, что указания для него поступают непосредственно из Москвы. Мало кто из агентов доподлинно знает, на кого он работает, ибо суть его деятельности исключает возможность проверки.
Вторая причина, которая помешала мне откровенно расхохотаться, заключалась в том, что Сигне, может быть, в самом деле работала на департамент Росса в военном министерстве. Сомнительно, но исключать нельзя.
Как общепринятое правило — а все такие правила опасны — агенты должны быть уроженцами той страны, в которой действуют. Я не был агентом и не испытывал желания быть им. Я получал, оценивал и передавал информацию, которую добывали наши агенты, но я редко контактировал с ними лично, если не считать таких беглых встреч, как с тем финном, с которым говорил на пароме. Я оказался в Хельсинки с простой и ясной целью, которая ныне стала очень сложной, и должен использовать представившуюся мне странную возможность, но не был готов к ней. У меня нет системы связи с Лондоном, разве что аварийный контакт, который позволено использовать лишь при неминуемом начале мировой войны. У меня нет возможности выходить на связь — и не только потому, что мне запрещено вмешиваться в работу нашей резидентуры. Судя по мгновенной реакции, с которой седовласый человек поднял трубку, этот номер принадлежал общественному таксофону.
Так что я взял еще одну порцию водки и, неторопливо изучая дорогое меню, нащупал в кармане пятьсот марок, которые мне вручила девушка с большим ртом. Легко пришли, легко и уйдут.
Утро наступило чистое и солнечное, но температура упала еще на несколько градусов ниже нуля. Когда я шел через центр города, то слышал, как распевали птицы на деревьях эспланады. Поднявшись по склону холма, на котором стояли здания университета, раскрашенные в ярко-желтый горчичный цвет, я спустился по Унионинкату до магазина, в котором продавались длинные, до щиколоток, кожаные пальто.
Сигне стояла около магазина. Пожелав мне доброго утра, она на ходу пристроилась рядом. У Лонг-бридж мы свернули налево, срезая путь, чтобы не пересекать его, и пошли вдоль замерзшей бухточки. Под мостом в мешанине битого льда, в котором плавали размокшие картонные ящики и мятые банки, ныряли утки. Сам мост был испещрен шрамами от осколков.
— Это русские, — указала Сигне. Я посмотрел на нее. — Они бомбили Хельсинки; мост пострадал.
Мы остановились, глядя на грузовые машины, которые направлялись в город.
— Мой отец был профсоюзный деятель; он смотрел на этот изуродованный мост и говорил мне: «Помни, что эти бомбы делали советские рабочие на советских заводах, в стране Ленина». Всю жизнь он посвятил профсоюзному движению. В 1944 году умер от разрыва сердца.
Она резко опередила меня, и я увидел, как мелькнул носовой платок, который она прижала к глазам. Я последовал за ней, когда она спустилась на замерзшую поверхность воды и пошла по льду. Еще несколько фигурок спешили к западному берегу, спрямляя путь через бухту. Перед нами старуха тащила санки с покупками. Двигался я осторожно, не доверяя крепости выглаженного жесткими зимними ветрами льда. Я поравнялся с Сигне, и она с благодарностью взяла меня под руку.
— Вам нравится шампанское? — спросила она.
— Вы предлагаете выпить?
— Нет, просто интересуюсь. Три месяца назад я в первый раз пила его. Оно мне очень понравилось. Можно считать, это мой любимый напиток.
— Очень приятно, — сказал я.
— А вы любите виски?
— Виски я очень люблю.
— Мне вообще нравится алкоголь. Наверно, я когда-нибудь стану пьяницей. — Она подхватила горсть снега, скатала его в комок и с силой запустила метров на сто по льду. — Снег вам нравится? А лед?
— Только в виски и в шампанском.
— Вы кладете лед в шампанское? Я считала, что это неправильно.
— Я пошутил, — объяснил я.
— Так я и знала.
Мы пересекли замерзшую бухту, и я поднялся по склону берега. Сигне осталась стоять на льду, хлопая ресницами.
— В чем дело?
— Думаю, что я не справлюсь, — слукавила она. — Вы мне поможете?
— Перестаньте дурачиться. Вы же здоровая девица.
— Ну ладно, — весело согласилась она и вскарабкалась ко мне.
Город почти не изменил свой облик, когда мы оказались на северной стороне Лонг-бридж. Не было заметно тех драматических перемен, свойственных Лондону к югу от Темзы, или Стамбулу за мостом Галаты; правда, с северной стороны Лонг-бридж Хельсинки стал чуть мрачнее, навстречу нам шли люди, одетые несколько небрежнее, и грузовики попадались тут чаще, чем легковые автомашины. Сигне привела меня в квартал многоквартирных домов недалеко от Хельсингкату. В фойе она нажала кнопку домофона, чтобы дать знать о нашем появлении, но открыла дверь ключом. Лишь сравнительно небольшая часть домов в Хельсинки отличается современным изысканным блеском, который ассоциируется с финским дизайном; чаще всего они напоминают обветшавшие гостиницы викторианских времен. Этот квартал не представлял собой исключения, но внутри здания было тепло, и под ногами лежали мягкие ковры. Квартира, в которой мы оказались, находилась на шестом этаже. По стенам висели литографии, на вращающемся столике лежали художественные журналы. Основную комнату, светлую и достаточно большую, украшало несколько образцов прекрасной финской мебели — и тут еще оставалось место, чтобы свободно танцевать румбу.
Ее ритмы отбивал лысеющий шатен, невысокий и плотный. Вскинутой рукой он дирижировал в такт музыке, а в другой держал высокий бокал. Казалось, занятие всецело поглотило его, и, встречая нас на пороге, он сделал еще несколько па прежде, чем поднять на нас взгляд и сказать:
— Так и есть, старый сукин сын Лими. Я знал, что это ты.
Легким движением он привлек к себе Сигне, и они стали вальсировать, при этом Сигне стояла на его ступнях, и, танцуя, он держал ее на весу, управляя ее конечностями, словно она была тряпичной куколкой. Танец кончился, и он снова повторил:
— Я так и знал, что это ты. — Я промолчал, а он допил содержимое бокала и обратился к Сигне: — Ах, мой милый лютик, значит, ты была готова снять штанишки ради этого гнусного типа?
(Как и многие другие термины современного шпионского лексикона, это выражение пришло из немецкого языка: «die Hosen herunterlassen» — снять брюки. В нем заключен намек, что ты агент и пытаешься завербовать кого-то в свою организацию. Более давний термин звучит, как «момент истины».)
Харви Ньюбегин всегда отличался изысканностью в одежде; серый фланелевый костюм, неизменный платочек в нагрудном кармане, золотые часы и благодушная улыбка. Я знал его с давних пор. До перехода в государственный департамент, он четыре года служил в министерстве обороны США. Как-то раз я попытался привлечь его к работе на нас, но Доулиш отказался санкционировать мой замысел. Под этими сонно полуприкрытыми веками скрывались живые умные глаза. И, наливая нам выпить, он все время посматривал на меня. Музыка из радиоприемника по-прежнему отбивала стремительный ритм. Харви разлил виски по трем стаканам, в два из них бросил лед и подлил содовой, после чего подошел к нам с Сигне. На полпути он опять поддался стихии тайца и остаток пути проделал в ритме румбы.