Берлинские похороны, стр. 26

Миновав казино в Анди-пляже, я въехал на Морской бульвар с самым безмятежным видом. Взобравшись на бордюрный камень, я поставил машину на том же самом месте, где она стояла раньше. «Кадиллак-эльдорадо» Валкана тоже был на прежнем месте. Даже без двадцати одиннадцать утра поселок выглядел совершенно безжизненным. Я открыл входную дверь. Из кухни доносился шум воды, наливаемой в чайник. Я поднялся к себе в комнату. Табличка «Просьба не беспокоить» все еще висела на ручке двери. Я повернул ключ в замке и осторожно открыл дверь, стоя чуть в стороне от дверного проема. Я делал в точности так, как меня учили в Гилфорде, но нужды в этом не было — Валкан все еще был далеко отсюда. Я налил себе виски из бутылки, которая стояла у меня в шкафу. Поставив будильник наручных часов на время ужина, я лег спать. Больше пока делать было нечего. Оставалось только ждать. Когда что-нибудь дойдет до точки кипения, я услышу.

Глава 27

Анди-пляж, Франция, вторник, 15 октября

В половине седьмого вечера в дверь забарабанили. На пороге стоял рассерженный и грустный Джонни Валкан.

— Входи, — сказал я. Джонни смотрел на меня зло. Я ответил ему тем же, но поскольку глаза мои были полузакрыты, он этого не заметил.

— Я из полицейского участка, — сказал он. Кашемировый плащ он перекинул через плечо, рукава свисали безжизненными плетями.

— Да ну? — сказал я тоном человека, удивляющегося из вежливости. — За что же?

— Меня подвергли допросу третьей категории, — сказал он. Он провел рукой по своим седым волосам и огляделся вокруг в поисках прячущихся полицейских.

— За что? — переспросил я. — Ты, должно быть, чем-то рассердил их. — Я начал одеваться.

— Рассердил их! — он почти кричал. — Начать с того, что я работаю на ваше правительство.

— Надеюсь, ты не сказал им об этом. — Я зевнул. — Ты случайно не сидишь на моем галстуке?

— Нет, конечно, — возмутился Джонни. — Я им ничего не сказал. — Он все более раздражался. — Меня допрашивали, — он бросил взгляд на свои золотые часы, — четыре часа.

— Ты, видимо, от жажды изнываешь. — Я налил ему виски.

— Нет, — сказал он, хотя и проглотил виски с невероятной жадностью. — Я здесь не собираюсь торчать. Я возвращаюсь в Берлин.

— Как хочешь. Я просто пытаюсь помочь. — Он ответил мне презрительным взглядом. — Перестань, Джонни, — продолжал я. — Либо расскажи мне, в чем дело, либо вообще ничего не говори, только не жди, что я поверю, будто полицейские забрали тебя в участок просто потому, что им не понравился пробор твоей прически.

Валкан сел на кровать. Я налил ему еще виски, и в это время зазвонил сигнал моих наручных часов.

— Я приехал сюда, чтобы проконсультироваться с одним человеком, Вчера вечером я поехал к нему. Он живет в Испании.

Я старался держать себя, как человек, выслушивающий вынужденные извинения другого.

— Этот человек, — продолжал Джонни, — служил со мной в...

— В концлагере? — спросил я.

— Да. Он был лагерным врачом. Я знаю его очень давно. Французы, похоже, зуб на него имеют. Когда он вез меня сюда, его не пропустили через границу, а меня вытащили из машины.

— О, — воскликнул я, как человек, до которого неожиданно дошел смысл происходящего. — Значит, ты был в Испании, и тебя задержали на границе.

— Да, — подтвердил Джонни.

— Тогда бы я об этом не беспокоился. Обычная проверка.

Снизу раздался звоночек, означавший, что наш ужин готов. Я торопливо закончил туалет, а Валкан успел за это время выпить много виски. Ужин наш веселым назвать было трудно, потому что Валкан был мрачнее тучи. В полиции ему сказали, что Саманту выслали из страны, поскольку ее документы были не в порядке.

— Какие документы? — повторял Валкан, и я не мог ответить ему. — Все пошло наперекосяк в этом деле, — сказал Джонни, когда принесли кофе. Он вытянул ноги и принялся рассматривать носки своих дорогих оксфордских ботинок. — Я стараюсь, чтобы всем было хорошо... — Он в отчаянии развел руками.

— Когда стараешься, чтобы всем было хорошо, — сказал я, — скорее всего превратишься в богатую посредственность, но никогда не сделаешь ничего стоящего.

Джонни так долго и пристально смотрел на меня, что мне стало казаться, будто он свихнулся.

— Вы правы, — сказал он наконец. Вернувшись к созерцанию своих ботинок, он еще несколько раз повторил: «Вы правы». Я налил ему кофе. Он поблагодарил меня с выражением все той же мрачной задумчивости и спросил: — Теперь Лондон разозлится на меня?

— Почему? — спросил я.

— Ну... — Он остервенело махнул рукой. — Я болтаюсь здесь по каким-то своим делам, вместо того чтобы быть в Берлине, где я нужен для исправления фамилии в документах. Иногда я чувствую, что не рожден для такой жизни. Мне следовало музыку писать, а не бороться в одиночку с Лондоном. Лондон может убить меня.

— Лондон не имеет личностного начала, — сказал я. — Поверь мне, я их всех хорошо знаю. Они напоминают большую вычислительную машину. С одного конца закладываешь историю об успешной карьере, а с другого получаешь деньги и продвижение по службе.

— Хорошо, — прервал меня Джонни. Он снова уставился на меня прежним пристальным взглядом. — Им нужен этот Семица, ладно, черт возьми, я им его достану.

— Вот и молодец, — сказал я, каким-то чудом пересилив себя и изобразив одобрение.

Глава 28

Лондон, четверг, 17 октября

— И нечего винить Хэллама, — говорил Доулиш. — Вы от него получили больше помощи и информации, чем можно было ожидать. Боже, поработали бы вы с министерством внутренних дел в те времена, когда меня к ним прикомандировали.

— Давайте не будем говорить о каменном веке, — сказал я. — Мне сегодня приходится решать свои проблемы, и я совсем не хочу слышать о ваших прошлых подвигах.

— А вот впутать в это дело людей из Сан-Себастьяна — это уже большая ошибка. Люди Гренада наверняка все прослушали.

— О Гренаде не беспокойтесь, — сказал я. — Я отдал ему девчонку, указав, что она работает на Бонн. На пару дней им этого занятия хватит.

— Вам не приходится сидеть здесь и улаживать все эти проблемы, — сказал Доулиш. — Вы понаделаете неприятностей по всей Европе, а я тут улыбайся, целуй ручки, извиняйся, объясняй, что ошибки бывают у каждого, короче, выноси за вас дерьмо.

— У вас это прекрасно получается, — сказал я и повернулся, чтобы уйти.

— И еще одно, — сказал Доулиш. — Молодой Чиллкотт-Оукс пришел тут как-то ко мне и начал нести какую-то чушь о книгах и тычинках чертополоха. Я не понял ничего, кроме того, что он услышал это от вас.

— Я ему только сказал, что вы интересуетесь полевыми цветами. Разве это секрет?

Доулиш стал снимать со стола вещи, словно собирался танцевать на нем гопак. Это был знак большого волнения.

— А вы знаете, что и моя жена ими увлеклась? Люди, прослышавшие о них, приходят посмотреть. Приходят посмеяться. Я знаю об этом, но, посмотрев, влюбляются в них, а пара человек даже растения мне принесли. У меня теперь есть васильки, удивляюсь, почему я не завел их с самого начала. Есть у меня алый сочный цвет, непахучая ромашка, которую вы скорее всего знаете под названием пупавка...

— Да, — сказал я.

Доулиш смотрел в неведомую даль, пока перед его мысленным взором маршировали сорняки.

— Сладкий бурачок, galinsoga, желтая маргаритка и другие замечательные травы, птицы и бабочки.

— Я надеюсь, вредных насекомых вы разводить не будете. Ни проволочников, ни колорадскик жуков, — сказал я.

— Нет, — сказал Доулиш.

— А как насчет ядовитых растений? — спросил я. — Как насчет наперстянки и аконита, смертельного паслена и аронника или пластинчатых грибов? Совершенно убийственные.